Висельник и Колесница (СИ) - Жемер Константин Геннадьевич - Страница 31

Таинственный клубок договорились распутывать вместе. Ниточка вела в цыганский табор, и друзья-дуэлянты немедленно туда отправились, стоило лишь появиться знакомым кибиткам.

Приход цыган в окрестности военного лагеря вызвал в одуревшем от серых армейских будней офицерском обществе нешуточный интерес. По такому случаю за друзьями-дуэлянтами увязалась большая компания, среди которой особо выделялась примечательная фигура генерала Семёнова.

- Балаган при расположении войск! – довольно ревел генерал. – Господа, вашей затее цены нет. Почему раньше никто не додумался до такого!

- Чует моё сердце – шуму сей гость нынче наделает немало, – тихо сказал Максим Американцу.

- Лех Мруз искал близости с армией? – пожал плечами Фёдор. – Так пускай получает искомое общество! Не каждому табору выпадала подобная честь – принимать у себя генерала. Да ещё человека изысканных манер и блестящего собеседника.

Навстречу гостям гурьбой вывалили обитатели «острова отдохновения», как шутя назвал табор Толстой. Мужчины играли на скрипках, женщины пели и танцевали, создавая экзотическими нарядами красочную круговерть.

Офицеры закричали «виват», и сразу же были уведены цыганками к огромному пёстрому ковру, разостланному на земле посреди табора. Туда же потянулись и денщики, нагруженные корзинами с провизией и вином. Захлопали пробки, возвещая начало веселья.

Максим и Фёдор вертели головами, надеясь увидать внучку знахаря. Но девушка не показывалась.

- Эх! – досадливо вздохнул Толстой и, махнув рукой, переключился на происходящее. Ухватив жареную куриную ногу, он мечтательно заметил:

- Смотрю на этих вольных людей и думаю: каково оно – быть цыганом? Меня ведь ещё с детства причисляли к сему народу. Вначале звали цыганёнком, потом чёртом цыганским. А как оно на самом деле? Представляется, что полная свобода – есть великое счастье. Стало быть, цыгане – самые счастливые люди на свете.

- Что за счастье в кочевой жизни и нецивилизованности? Хотя, пускай сей вопрос рассудит человек бесхитростный. – Максим подозвал денщика и обратился к его угодливо склонённой голове:

- Задачка тебе, Ильюшка. У семьи твоей нет крова. У тебя ремесла нет, и детишкам счету нет. Куда не пристанешь, грозят повесить за конокрадство…

- Бог с вами, вашвысбродь! – воскликнул Илья, с перепугу забыв, что, прервав полковника, можно запросто получить подзатыльник. – Чем провинился?!

- Тише, паря! – успокоил Максим. Его сиятельство предположил, что цыгане – самые счастливые люди на свете. Я и хотел проверить. Ясно?

Во взгляде денщика появилась осмысленность, задумчивость, а затем радость понимания.

- Как есть – счастливые! – сказал Илья и замялся, увидев, что ответом не угодил хозяину.

- Ну?!

- Цыгане, – сделав ударение на первом слоге, продолжил денщик, – собаки оне, конечно, и колдуны – вона какого лошака мне подсунули. Но ежели я сам стал бы цыганом, то радостнее бы меня никто не ходил! Не жил бы радостнее никто! Потому, вашвысбродь, что цыгане ходють, где хотять. В армею их не бреють, на работы не гонють! Да и друг от дружки не отличають по причине излишней волосатости и бородатости. Сталбыть, судея не дождется воровайку до второго пришествия, прости Господи!

- Ты что ж, курва, воровать собрался?! – засмеялся Крыжановский.

- Да нет же, вашвысбродь! – возразил Ильюшка. – Сами ж говорили, кабы я цыганом стал! А сталбыть, и воровал бы тогда, коней уводил, кур тащил!

- Я тебе покажу, кур-р-рва! – захохотал пуще прежнего Максим. – Кур он воровать будет! У-у-у!

- Экий, Максим Константиныч, денщик у тебя говорливый! – вмешался генерал Семёнов, который некоторое время прислушивался к разговору. – Прямо не денщик, а мыслитель! Ломоносов! Да что там Ломоносов – Аристотель, мать его! Свободу ему подавай! А шпицрутенов, ваша премудрость, не желаете?

От такого Ильюшка побледнел как полотно и вобрал голову в плечи.

- Иногда, Василий Игнатьевич, в полемике полезно выслушать мнение простого народа, – возразил Крыжановский, ободряюще подмигнув Илье.

- Не вижу смысла полемизировать! – зарычал Семёнов. – Целый народ веками живёт, словно крысы – там украдут, здесь ухватят объедков – тем и счастливы! Бессмысленное существование, никаких высоких целей и устремлений. Одно только примиряет меня с цыганами – песни да танцы у них зажигательные. Хорошо идут под добрую чарку…

- Не скажите, генерал! Что-то упоительное и пьянящее есть в абсолютной свободе, ежели всяк её вожделеет? – кивнув на Ильюшку и вытирая рот платком, возразил Толстой. – Счастье? Интересно, можно ли прикоснуться к счастью? Не родиться с ним, а именно прикоснуться?

- Ну-у, Федорас, тебе видней, лучше тебя в дикарях никто не разбирается, – ехидно пророкотал Семёнов.

- Антипатия к цыганам и прочим племенам, живущим в согласии с матушкой-природой, идёт не от мудрости, а прежде всего – от высокомерия и непонимания, – продолжил Американец. – Да-да, Василий Игнатьевич, вас это касается как никого другого.

При этих словах воспитанный Илья Курволяйнен убрался куда подальше от спорщиков.

- Суть ваших воззрений вполне понятна, – голос Американца стал подобен рыку Семёнова. – Они, курвы, коней воруют! Они, курвы, колдовством да ворожбой промышляют! Они, курвы, оброк через раз платят! Они, курвы, кибитками дороги бьют! Словом, греховоды знатные! Выходит, духу их не должно быть на русской земле! Отчего же тогда, генерал, вы сейчас в таборе?

- М-да… – только и вымолвил Семенов.

- В завершение полемики могу сказать – это настоящее счастье, когда твой дом – весь мир! О, mon general! Это – грандиознейшее чувство! Лежать на вершине невысокого сплющенного холма в краях, где даже холмы зовут по-своему – ува-алы… – почти любовно протянул Толстой. – И вот, лежа на вершине увала, ты смотришь в небо! Но грандиозно не небо! Небо, наоборот, одиозно! Им так часто бьют по голове попы и клирики, что, хочешь-не хочешь – начнёшь воротить нос! Нет, молчи, полковник, знаю твою религиозность! Я для того и вспомнил о небе, чтобы сказать: лежа в неизведанной дали, глядя вверх, думаешь не о Боге, а о том, как много же ты ещё не видел в жизни!

Толстой мечтательно запустил пальцы в картуз с табаком и принялся набивать трубку.

- Ах, зачем я не цыган, отчего я верноподданный величайшей Империи в мире! Может быть, я хотел не этого, господи! Почему не мог я родиться среди индейцев в далекой, несбыточной и дикой Америке? И бродить по бескрайним просторам…

- Ежели ты, друг мой, взялся петь оды бродяжничеству, тогда среди твоих кумиров должны быть Каин-убивец и Агасфер – вечный жид? – решил остудить пыл компаньона Крыжановский.

Толстой заметно поморщился.

- Господь иногда выбирает странные наказания… Но согласен – это повод задуматься! Цыганское счастье! Faute de mieux![99]

Скрипка заиграла нечто венгерское, зажигательное и перед гостями появился цыган, ведущий на верёвке медведя. Нет, не медведя, а медведицу в короткой юбке, платке и с медными серьгами в ушах. Зверюга кокетливо выплясывала, кружась вокруг себя и забавно порыкивала.

- Где они её прятали в прошлый раз? – удивлённо воскликнул Толстой. – Нечего сказать – хороша! Совершенно подходящая пара нашему дорогому Василию Игнатьевичу.

Максим хорошо приложился к глиняной кружке. Но на душе не полегчало – какое, к чёрту, веселье без Елены! Графа упрашивать не понадобилось, и оба отправились на поиски девушки. Увы, в таборе её не оказалось.

Далеко за деревьями послышался знакомый серебристый смех. Тихо ступая, чтобы не спугнуть красавицу, Максим с Фёдором пошли на звук и углубились в густой еловый бор.

Елена стояла в центре небольшой поляны. Наперекор всяким законам и обычаям, девушка облачилась в мужской кожаный костюм. Куда подевались цыганские цветастые юбки? Где серебряные монеты, украшающие волосы? Где нескончаемые бирюльки, нанизанные на веревочки-ниточки? И что, наконец, делает в маленькой руке длинный витой кнут?