Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян (ЛП) - Щерек Земовит - Страница 18

Удай с Кусаем удивленно переглянулись и двинулись за ним.

Я тоже. А что мне еще оставалось делать? Тем более, что тетка за стойкой глядела на меня с холодной ненавистью.

Тарас нервно курил и орал на Удая с Кусаем:

— Вы вообще, блядь, к нам как к людям относитесь, — орал он, — или словно к какому-то, блядь, экзотическому племени? Или словно к зверям в зоопарке?…

— Уже сам факт того, что ты сопоставил племя и зверей, — удивительно скоро и разумно заметил Удай, — свидетельствует о том, что не можешь, как это говорится, бросить камнем…

Кусай захихикал, и Тарас, повернувшись к нему, рявкнул:

— А ты, курва, чего ржешь? За кого вы нас считаете? Или вы считаете, будто бы мы тут, курва, живем здесь для того, чтобы вас забавлять?

— Нуу, ста-арик, — пытался успокоить его Удай, — отстранись немного от всего этого, ведь это… — и заткнулся. — Все оно не так, как ты считаешь, — буркнул он через какое-то время.

— Ебу я вас, — удивительно спокойным голосом сказал Тарас. — Нехрен мне было с вами куда-либо ехать. А вы самые обычные сволочи, вот что. Обычные, банальные сволочи.

Он бросил Удаю фотоаппарат, окурок щелчком отправил в сторону Кусая.

— Сами возвращайтесь, — бросил он. — В свою Польшу.

И он ушел, а мы остались. Когда мы вернулись в гостиницу, черной «волги» уже не было. Рюкзака Тараса в номере тоже не было. Зато на стенках моей зубной пастой было намазюкано: «PIGS» и «HELTER SKELTER»[77].

7

Сыробржицские

Хотя я и обещал, что больше с Удаем и Кусаем никуда не поеду, второй раз все же был.

Кусай узнал от матери, что в селе под Коломыей живут его родственники. Фамилия их Сыробржицские[78], — говорил Кусай, — из старой польской шляхты. В 1939 году они не предали народ и не съебались в Румынию, хотя им и было близко. Люди чести.

Меня вечно заставляло задуматься: вот как случается, что такие переполненные наркотой, разболтанные придурки как Кусай, как только приходится говорить об истории, начинают выступать точно тем же языком, как одурманенные своей миссией правые. Измена, честь… Ну да ладно, подумал я. Оно может быть и любопытно.

В Коломые мы взяли мотор и поехали в село под названием Ропушинец[79]. Следует признать, что уже сама тачка выглядела импозантно. Это был единственный из виденных мною автомобилей, в котором задницу ко всему остальному пришпандорили клеящей лентой. Скотчем! На дело пошло где-то с полтора десятка рулончиков, и, возможно, дешевле было бы все приварить, но таксист — пан Мыкола — выглядел человеком крайне апатичным, так что вся операция по сварке его, видно, попросту перерастала. И тогда по наименьшей линии сопротивления, вместо автомастерской он отправился в писчебумажную лавку за углом.

Ропушинець не нашелся, зато вот часовенка в с. Малый Гвоздец

Костёл в с. Гвоздец (может, тот самый)

В Ропушинце никто Сыробржицких, родичей Кусая, как-то вспомнить не мог, потому что довоенных жителей тут практически что и не было. Зато все показывали нам дорогу к польскому ксендзу, который хозяйничал в католическом приходе. Уже сам дом священника среди здешних нищенских, восточно-галичанских домишек походил на виллу диктатора из банановой республики. Жаль только, что не было пальм. Территорию охранял амстафф[80], а орошающее устройство орошало тщательно постриженный газон. Рядом располагался абсолютно разваленный костел. Я понимаю, что все это выглядит словно фотография с антиклерикальной листовки, но именно так все и было. Ксёндз — высокий, молодой, в дорогих сандалетах и шортах — выглядел здесь ну словно английский колонизатор в Индии, не хватало разве что пробкового шлема. Он отличался буйной растительностью и говорил басом. Плакался, что нищета, что нет средств на восстановление костела. Тут же, лишь только увидав нас, появились любопытствующие монашки — в этой всеми забытой провинции мы представляли собой необычное зрелище. Монашки походили на хихикающих маппетов[81]. Они толпились вокруг ксендза, возвышавшегося над ними словно поросший шерстью мраморный памятник, и подтверждали: ну да, все плохо и нищета. На этом фоне оросительная установка замечательно орошала газон, и пес с удовольствием качался по орошенной травке. Ксендз ничем не мог нам помочь в плане родичей Кусая. Приходские книги, как утверждал, спалили большевики. Опять же, у него обед стынет. Действительно, чувствовался запах котлеток. Лично я просто не мог во все это поверить. Я не верил, что мужик может быть настолько стереотипным катабасом[82], причем, не в плане иронии, а вот так, в жизни. Лично я подозревал, что перед нами ксёндз-хипстер[83]. В связи с этим, я спросил, а нельзя ли нам будет свернуть папироску с травкой в тени липы, что росла у ксёндза во дворе. Ксендз осенил нас знаком святого креста и приказал сваливать.

Тем не менее, мы свернули, сразу же за оградой дома священника. Жара была сумасшедшая. Дома зияли распахнутыми хавалами окон. Одна из женщин, с которой мы заговорили на улице, вспомнила, что когда-то, и правда, Сыробржицские здесь жили. И одна из представительниц семьи проживает до сих пор, но фамилия у нее уже другая. По мужу потому что. Но тоже поляка, — покачала женщина головой. — Никто их тут не любит, — прибавила она.

Дом бывшей Сыробржецкой был сельской развалюхой, расположенной посреди старого сада. Чуть подальше высились какие-то колхозные постройки. Сама пани Быковская — вот как звали ее теперь — была бойкой старушонкой с золотыми зубами и волосами, зачесанными в высокий кок. Увидав Кусая, она обрадовалась. Перед тем, правда, они никогда его не видела и даже ничего не слышала о его существовании, но обнимала, словно собственного сына. И пригласила нас войти.

Перед телевизором сидел пан Быковский. Он смотрел какой-то российский телесериал, действие которого разыгрывалось в среде милицейских кадетов. Мужичок был прелестным дохлячком, нас приветствовал с радостью и какой-то долей бесшабашности. На настенном ковре висела старая, проржавевшая сабля. Над ней — рынграф[84] с Марией.

Но уже к столу пригласили только Кусая. Семейство Быковских ужасно перед нами извинялось, но, — говорили, — к столу в их семье приглашают исключительно шляхтичей. Всех остальных попросили присесть перед телевизором. Я просто поверить не мог. Как они прожили с подобными фанабериями пятьдесят лет в отчизне трудового народа? Зато хоть сделалось понятно, почему здесь их никто не любит.

Так что мы сидели с Удаем перед телевизором, смотрели сериал о русских кадетах, пока что невинных и переполненных замечательными идеалами, словно Эраст Петрович Фандорин, но уже очень скоро должных сделаться жирными, льстивыми и сволочными.

А за столом пан Быковский и пани Быковская — primo voto Сыробржицкая, показывали Кусаю какие-то старинные дворянские бумаги, вытащенные из тайника под досками пола.

Кусай глядел на это все, осматривал, даже пробовал читать и обнюхивать, только ничего не понимал. Он лишь покачивал головой и был город тем, что его предки не изменили и были людьми чести.

8

Гонзо

И вот так оно и пошло, что я начал профессионально заниматься тем, что гнал туфту. Попросту — врал. Если говорить о деле более профессиональными терминами — я фиксировал национальные стереотипы. Чаще всего — гадкие.