Харагуа (ЛП) - Васкес-Фигероа Альберто - Страница 3

Францисканец упорно не желал признавать, что мир — это дерево, чьи корни необходимо напоить кровью, чтобы оно дало достойные плоды, и по-прежнему пытался убедить своего давнишнего однокашника оставить в покое принцессу Анакаону и ее крошечное «королевство» Харагуа.

— Имейте в виду, — произнес он наконец, — что иногда мертвый враг может оказаться гораздо опаснее, чем живой.

2  

Роды доньи Марианы Монтенегро оказались необычайно тяжелыми.

Прежде всего, ей было уже тридцать четыре года, а недавно перенесенная болезнь и бесконечные страдания, которые ей пришлось испытать в первые месяцы беременности, проведенные в ужасных застенках Инквизиции, тоже не пошли на пользу ее здоровью; и, наконец, тяжелое путешествие через горы и сельву жаркого влажного острова довершили дело.

Только лечение старого Яуко и неустанная забота, с которой за ней ухаживали Сьенфуэгос, Арайя и принцесса Анакаона, ни на минуту не оставляя в одиночестве, помогли ей выбраться из мучительного забытья. Однако вышла она из него столь изнуренной и ослабленной, что, когда наконец смогла подняться на ноги, от прежней гордой и решительной женщины осталась лишь тень.

Затем она впала в глубокую апатию, для которой Анакаона находила множество объяснений; однако же, когда депрессия затянулась сверх всякой меры, Сьенфуэгос начал не на шутку беспокоиться.

Глядя как эта прекрасная женщина, которую он помнил полной жизни и задора, превращается в изможденное, сгорбленное и совершенно потерянное создание, едва отвечающее на простейшие вопросы, он впадал в такое отчаяние, что в сравнении с этим вся его прошлая жизнь, насыщенная горькими и ужасными событиями, могла показаться сущими пустяками.

Казалось, злодейка-судьба по-прежнему преследовала его, отнимая счастье, вполне, по его мнению, заслуженное. Сьенфуэгос уже устал выбираться из ловушек судьбы, из которых прежде ему всегда удавалось ускользать. Теперь же он оказался лицом к лицу с самым трудным испытанием.

Нет в мире ничего более непостижимого, чем глубины человеческого разума, а потому стоит ли удивляться, что хитроумный козопас, привыкший с блеском управляться с самыми неразрешимыми, казалось бы, проблемами, оказался совершенно беспомощным, пытаясь проникнуть в мысли любимой женщины.

К счастью, новорожденный рос сильным и здоровым и как две капли воды походил на своего отца, хотя при этом унаследовал от матери огромные небесно-голубые глаза. Но, очевидно, отсутствие у нее молока, из-за чего пришлось взять кормилицу-индианку, сыграло не последнюю роль в том, что прекрасная немка вдруг вспомнила о своем возрасте и почувствовала себя чуть ли не старухой.

Не помогал даже пример Золотого Цветка, которая считала, что у нее самой еще достаточно сил, чтобы выкормить младшего сына; но при взгляде на упругое тело принцессы и ее бархатную кожу ни у кого не возникало даже мысли о том, что она уже стала бабушкой, тоже когда-то прошла через похожие муки.

В этом отношении Анакаона была полной противоположностью доньи Марианы.

Будучи значительно старше Ингрид, она по-прежнему оставалась столь прекрасной, что редкий мужчина не потерял бы голову при виде этой красоты, и вовсю пользовалась своим очарованием, чтобы удержать трон, который уже давно грозил раздавить ее своей тяжестью.

Принцесса была отважна, умна и воинственна; пожалуй, она была также единственным представителем своей расы, которому удалось добиться настоящего уважения у белокожих гордецов, вторгшихся на остров, и уж точно единственным ее представителем, решившим изучить язык и обычаи чужаков, чтобы использовать эти знания в борьбе с ними.

Она знала, что не следует ждать ничего хорошего от этих чужаков, чьи амбиции не знали границ. Она ненавидела их, как ненавидела любое зло, угрожавшее ее народу, но даже ненависть не мешала ей в глубине души восхищаться этими людьми, а в чем-то даже им подражать.

Она все еще любила отважного и гордого Алонсо де Охеду; любила столь же страстно, как ненавидела губернатора Овандо, как презирала всех тех, кто стыдливо отводил глаза при виде ее обнаженной груди, как любила донью Мариану, которая с первого дня знакомства стала ее верной подругой и советчицей.

Поэтому она без колебаний забросила все государственные дела своего крошечного королевства, которому с каждым днем все труднее было сдерживать натиск чужаков, прибывших из-за моря, чтобы помочь той, чья душа, несомненно, находилась на грани черной бездны небытия.

— Но почему? — допытывался встревоженный Сьенфуэгос. — Почему с ней это случилось — именно сейчас, когда все позади, а мы в безопасности?

— Возможно потому, что ее страдания были слишком долгими и невыносимыми, — ответила принцесса. — И сейчас, когда все кончилось, силы ей отказали.

Но настоящего ответа на этот вопрос не знала ни она, ни даже сама Ингрид. Во время прогулок по пляжу долгими вечерами Ингрид задумывалась о причинах необоримой апатии, что сковала ее ум и душу и теперь мешает ей быть счастливой рядом с человеком, которого она так любит.

Самое худшее в подобной апатии заключается в том, что человек не в состоянии с ней бороться, хотя и осознает, что лишь ему самому по силам это преодолеть, потому что в таком состоянии все его мысли застилает густой туман.

Прекрасная мечта, так долго лелеемая немкой, наконец-то сбылась: ведь теперь она родила ребенка от Сьенфуэгоса, и они вместе, но, как ни странно, именно рождение ребенка окончательно лишило ее всех прежних иллюзий. Страдания, пережитые ею в минуты, когда она давала начало новой жизни, отняли последние силы.

Она жила в райском месте, примерно в трех лигах от индейского поселения, в просторной высокой хижине, стоящей в устье крошечной речушки с кристально чистой водой, в окружении цветов и пальм; жила на земле, благословенной всеми богами, предлагавшей все мыслимые радости, каких даже сам Создатель не в силах был представить в дни сотворения мира.

Она жила вместе с любимым, со своим долгожданным сыном и еще двумя детьми, Арайей и Гаитике, которые всегда заботились о ней, предупреждая малейшие ее желания, а также с верным другом Бонифасио Кабрерой, который медленно поправлялся после злополучного путешествия через сельву.

Чего еще она могла желать?

День и ночь она вновь и вновь задавалась этим вопросом, не в силах найти ответа; и это еще глубже погружало ее в бездну депрессии, превращая проблему в замкнутый круг, из которого нет и не может быть выхода.

Она боролась с призраками, рождающимися даже не в глубинах ее памяти, а возникающими откуда-то из небытия, из той жуткой пустоты, что порой заполняет душу человека, терзая его чувством вины, пусть даже на самом деле он ни в чем не виноват.

Ужасная смерть капитана Леона де Луны, несомненно, оставила свой след в ее душе: ведь несмотря на страдания, причиненные ей бывшим мужем в последние годы, Ингрид не могла отрицать, что на самом деле это она его бросила и обрекла на душевные муки, что и привели в итоге к столь трагическому концу.

И, наконец, оставалась последняя проблема, на первый взгляд несущественная, однако для женщины столь чувствительной, как донья Мариана Монтенегро, необычайно важная. Несомненно, долгое пребывание в темнице, беременность и роды в зрелом возрасте, а также жестокая болезнь отразились на ее внешности, а ее возлюбленный Сьенфуэгос, будучи моложе ее более чем на восемь лет, превратился в истинного полубога, при виде которого у самых красивых девушек перехватывало дыхание.

Туземкам, привыкшим к мужчинам с темными глазами и ростом не более ста шестидесяти сантиметров, рыжий зеленоглазый гигант представлялся настоящим Аполлоном в земном воплощении, и хотя Ингрид не сомневалась в его верности, но видя, как девушки вьются вокруг него, стала не на шутку тревожиться.

Причем это была не обычная ревность к плеяде легкомысленных девиц, всегда готовых порезвиться с мужчиной на пляже или в кустах; это было жестокое осознание того, что как женщина она начала неотвратимо увядать, в то время как ее возлюбленный еще даже не достиг полного расцвета своей мужественности.