Повесть о детстве - Гладков Федор Васильевич - Страница 21

Только в овраге, под ветлами, идет пар от обледенелого родника, заключенного в сруб.

На реке черная многолюдная толпа. Она подается вперед и назад, распадается и опять сбивается в кучу. Мерцают искры звезд, мерцают и вьюжатся алмазные искры на снегу и в воздухе. Воздух прозрачен, звонок и жгуч. Искры колючи и вонзаются в щеки и глаза. И от этого снежного сияния и лунного морозного воздуха все кажется огромным и волшебным, как в сказке. Я люблю эти лунноснежные ночи зимы, и мне хочется лететь над снегами в хрустальном воздухе. Мне холодно, ноги мерзнут в валенках, и голяшки мои щиплет и обжигает огнем. Я бегаю среди взрослых, среди девчат, с толпою парнишек, мы боремся, катаемся по скрипящему снегу, и от него приятно пахнет лошадиным пометом. Мы, ребятишки, тоже кубарем несемся по снежному склону горы к реке за толпой девчат и парней.

- Наши погнали сторонских! Наша взяла!..

Мы неудержимо бежим вниз, в сияющую лунным снегом котловину, с Семой и моим товарищем Иванкой Кузярем, худеньким озорником. К нам пристает Наумка Архипов, наш родственник, с долгого порядка, рябой и краснолицый.

Он увалень и говорит гнусаво и тягуче, точно норовит заплакать.

И на той и на другой стороне есть свои богатыри, которые держат честь своей "стены". От них зависит успех боя. Эти бойцы становятся впереди своей стены и дерутся только с равным противником. Их дружины теснятся около них. Рядовая толпа буйной ватагой рвется вперед. Люди расталкивают друг друга плечами, задыхаясь от жажды прорваться в первый ряд и ввязаться в бой. С нашей стороны непобедимыми героями считались трое: Серега Каляганов, Филька Сусин и Тихон Кувыркин, солдат, сын кожемяки Кузьмы. Филька - огромного роста молодой парень, "лобовой", тяжелый, ленивый в шагу, добродушный "тюхтяй". Он белотел, с сонными глазами, с застывшей улыбкой на лице.

На той стороне славились как вожаки мой дядя Ларивон, кузнец Потап и Миколай Подгорное, длинноногий и длиннорукий детина. Ходил Подгорное по селу всегда вызывающе смелый, форсистый и веселый. Каждый год он уезжал на сторону - в Саратов, в Астрахань - и возвращался домой, одетый по-городски, в брюках навыпуск, в резиновых калошах, на зависть парням.

Мы летим вниз и истошно визжим "ура". Ко мне подбегает Сема и хватает меня за руку.

- Не бегай туда - сомнут. Как погонят наших, под ноги попадешь - в лепешку растопчут. Стой здесь!

Я уважаю авторитет Семы: Сема говорит сердито, как взрослый, его голос похож на голос отца, и сам он тоже похож лицом на него, хотя и без бороды.

Он кажется мне необыкновенным: прежде всего он умеет под пляс петь азбуку, и я хохочу, когда он читает, подпрыгивая на лавке: "Буки-арц-аз-ра, веди, арц-аз-ра... глагольарц-аз-ра!.."

Ребятишки убегают вперед и смешиваются с взрослыми.

Мы с Семой стоим на взгорье и следим за ходом боя. Мне хочется туда, к моим друзьям, хочется и Семе, но там, внизу, опасно. К нам подходят девчата и степенные мужики в суконных поддевках - Митрий Стоднев, Иванка Архипов, брат Наумки, правая рука Митрия - чтец на "стояниях", Серега Каляганов, в рваном полушубке, Тихон Кувыркин, двое братьев, сыновья Паруши - Терентий и Алексей, оба статные мужики. Они редко дрались, но, когда втягивали их в бой, шли не спеша и деловито, плечо в плечо.

Я бегаю вокруг Семы, стараюсь согреться.

Иванка Архипов говорит смешливо:

- Ты чего здесь егозишь? Ступай домой, а то сосулькой станешь.

Я впервые вижу на ногах Митрия Стоднева белые высокие валенки с красными крапинками и не могу от них оторваться. Эти валенки нежны, мягки, богаты. Таких нет ни у кого. Голенища широки, они дрожат, как шелковые. Их раструбы поднимаются выше колен. Пораженный, я невольно кричу в восхищении:

- Эх, чтоб тя тута-а!.. Вот так валенки! До самого пупка...

Митрий берет меня за ухо и треплет, посмеиваясь:

- А ты чей будешь, ваше степенство?

Мне радостно, вольготно: я никого не боюсь, мне хочется смеяться и показать себя смелым, и я бойко отвечаю:

- Чай, дедушки Фомы внучек...

- А-а, Федяшка. Ты, чай, и кафизмы еще не прочитал?

- Я четыре прочитал, а первый псалом наизусть знаю Я и стихи пою.

- О? Ну-ка, пропой стихи-то. Врешь, поди.

- Это я-то вру? Врать грех.

И, подражая матери и бабушке, я пою тонким голоском:

Потоп страшен умножался...

Весь народ горе собрался.

Гнев идет!

Гнев идет!

Митрий с улыбкой слушает меня, одобрительно хмыкает:

- Гоже, тоже... Ты ведь говорил, что и гласы знаешь.

Ну-ка спой: "Приидите, возрадуемся господеви" на глас седьмый радостный...

У Митрия Степаныча нет бороды и усов нет, а только торчат кое-где кудрявые волоски. Он красивый мужик, держится гордо. Нос у него немного приплюснутый, но лицо румяное, ядреное, глаза круглые, пристальные, умные. Говорит он певуче, и голос у него глубокий, приятный.

Вдруг он порывается вперед и с почтительной строгостью говорит:

- Митрий Митрич Измайлов с кем-то прискакал на санках... Должно, гостя привез со своего двора...

Все спускаются с горы на несколько шагов, зорко вглядываясь в сторону боя. Поодаль, из-за крутого обрыва, легко и быстро летит красивая, тонкотелая лошадь, запряженная в нарядные санки. Лошадь кажется синей на лунном снегу. Из ноздрей клубится пар. Так же быстро и легко останавливается на реке, за дорогой. Из саней вылезают две фигуры в шубах "полтора кафтана".

Митрий Степаныч хотя и держится с достоинством богатого, уважаемого мужика, но безбородое лицо его покрывается мелкими морщинками: он почтительно и угодливо улыбается этим крылатым шинелям и вытягивает шею. Он забыл о бое, обо всех нас и шагает вниз, к санкам, к барам, которые приехали полюбоваться на кулачный бой. За ним плетутся Иванка и другие мужики.

- Наших погнали! - испуганно кричит Сема. - Бегут!

Страшное дело!

Все встревоженно останавливаются. Даже Митрий Степаныч застывает на месте и негодует:

- Дураки стоеросовые! Силачи! Ума не хватило, чтоб догадаться: ведь сторонские обманом хотели взять. Они и побежали-то, чтобы оглушить их. Серега! Филя! Как же это без вас-то?

Серега и без того бормочет что-го про себя, передергивается и поднимает рукава полушубка то на одной, то на другой руке. Красная борода его вздрагивает, и глаза жадно впиваются в густую толпу на реке. Он задирает шапку на затылок, бьет рукавицами и взывает с лихой удалью:

- Эх, была не была! Ударим, Тиша! Покажем нашу удаль молодецкую. Это там Ларя с Миколаем чекушат...

несдобровать нашим. Филя! Грянем из засады.

И он бежит вниз, взмахивая руками. Тихон широко шагает за ним с решительностью опытного бойца. Терентий и Алексей остаются с нами.

Девки улепетывают в гору и рассыпаются в разные стороны. По деревне тревожно лают собаки. Там, далеко на горе, разлйвисто, со звоном играет гороховская гармония.

Митрий Степаныч не оглядывается и степенно шагает вниз, к барским санкам.

По нашей стороне прокатился гул. Густое ядро врезалось в середину "стенки" сторонских. Толпа заволновалась, закружилась на реке, беглецы остановились и храбро повернули назад. Кто-то кричал "ура". Перепуганные девки, карабкаясь на гору, падали и визжали.

Митрий Степаныч оглянулся, не останавливаясь, и сказал одобрительно в нос:

- Ну, теперьча наша взяла... Глядите-ка, погнали... Эх, какой боец лихой Серега-то!.. Филька только сплеча режет, от сердца, а Серега - и от ума... Тихон - с расчетцем, с хитрецой. Солдатской выучки.

И он загнусил, гордый и величавый, почтеннейший из людей деревни, учитель наш и настоятель:

"Вечернюю песнь и словесную службу тебе, Христе, приносим..."

И шел не так, как все мужики - вразвалку, а с сознанием всесильного человека: уверенно подавшись вперед, твердо, легко и широко скупая своими необыкновенными валенками по снегу. Он не замечал нас, но почтительное окружение ему было приятно: вот идут около и позади него люди и уважительно прислушиваются к каждому его слову, следят за каждым его движением и готовы услужить ему. И он принимал это как должное. Вот так же и в бакалейной лавке своей, в новом пятистенном доме, красовался он, упиваясь своим могуществом, как самый умный, самый бывалый мужик чистоплотный, нарядный, благонравный, патриархально-строгий. Жена его, Татьяна, крупнотелая, медлительно-ленивая в движениях, пышная в цветных нарядах, брезгливая к людям, тоже величавая, покрикивала на баб и на мужиков и поучала их, как надо жить "по-божьи". На нас, ребятишек, которые лепились в дверях и очарованно смотрели на всякие редкости на полках, она вперемежку с мужем покрикивала: