Золотой сокол - Дворецкая Елизавета Алексеевна - Страница 31

Из бани Зимобор вышел уже совсем другим человеком — в чистой рубашке, одолженной ему Зоричем, с мечом у дорогого пояса, с гривной на шее. Влажные волосы подсыхали и завивались на концах в крутые кольца, только башмаки пришлось пока оставить сушиться, но и без них сразу было видно, что перед вами не водяной, а вполне приличный парень хорошего рода.

В избе уже сидела мать Дивины, зелейница Елага. Вошла она, как видно, только что и едва успела поздороваться с Доморадом, а теперь сидела на лавке, устало уронив руки. Рядом на столе, на расстеленном большом платке, высилась целая груда увязанных в пучки разных трав. Дивина уже возилась, разбирая травы, в избе висел густой свежий запах земли, влаги и зелени.

Увидев Зимобора, Елага поднялась и поклонилась гостю. Зимобор отметил, что лицом мать и дочь совершенно не похожи, но в выражении глаз у них было что-то общее — какая-то тайна, скрытый намек на нечто важное.

— Здравствуй, матушка, извини, что незваны пришли! — Зимобор низко поклонился хозяйке. — Дочка твоя нас обласкала, накормила. Спасибо вам, не сказать какое огромное! Что бы мы делали без вас — ума не приложу, пропали бы в болоте совсем!

— Ведь сам не знаешь, какую правду сказал, — пропали бы, истинно так! — Елага улыбнулась разговорчивому парню. Его карие глаза смотрели ясно и весело, в его искренней благодарности не было ни капли лести, и даже она, опытная женщина, чувствовала такое тепло в груди, как будто вдруг явился ее собственный родной сын. — Ну, ладно, ужинать будем, — сказала хозяйка, снимая со стола платок и травы.

Дивина мельком улыбнулась и побежала к печи. Там уже был готов горшок, из которого доносился вкусный запах вареной рыбы. Вкусным теперь было решительно все, что съедобно, и жевать привыкли все, что жуется...

В придачу к похлебке из речной рыбы с теми же кореньями Елага каждому отрезала по маленькому кусочку хлеба, а Дивина потом заботливо собрала с доски все крошечки до самой маленькой.

— Тяжело вам приходилось тут? — расспрашивал женщин Зимобор.

— Еще бы не тяжело! — ответила Елага. — И теперь тяжело, а когда легче будет, только боги знают.

— Крепись, матушка, с этого лета гораздо лучше дела пойдут! Я ведь видел ваши зеленя на полях — хорошие зеленя, дружные! Дадут Велес и Макошь хороший урожай, из-за пирогов не увидите, кто напротив за столом сидит!

— Ох, тебе бы в волхвы-прорицатели пойти! — Елага снова улыбнулась. — Да, всходы есть, у нас хоть семенное зерно сохранилось, немного, но хоть есть чего посеять. В других местах и его поели, одни семена остались, лен, да репа, да капуста, да морковь. Лосих вот приспособились доить понемногу. А по улице идешь — тишина, ни коровка не замычит, ни овечка не заблеет... Собаки и те не лают — какие сбежали, какие подохли. В Утице, говорят, своих собак поели всех. У нас и в городе-то едва половина народу осталась. Там, на закатной стороне, за рощицей, у нас Дедово поле — много там новых могилок за два года приросло, целый край новый заняли. Тяжело людям живется, ох, тяжело... Будем репой, капустой, рыбой пробавляться. Каких-никаких мехов зимой набили...

— Ну-ну, это по нашей части! — Доморад оживился. — Мы ведь и масло привезли, и ячмень есть, и рыба, и мяса соленого тоже есть немного. У кого есть соболь — пусть несут, будем менять.

— Есть у мужиков и соболь. — Елага кивнула. — А все равно белокрыльник опять по осени будем копать... Дал бы теперь Стрибог дождей хороших — урожай бы получше. Опять кору сосновую будем мочить да тереть — все хлеб. Ну, ладно, отец, пойдем-ка, я тебя в беседу провожу, устрою, тебе теперь лежать надо, вон губы все синие. Дивинка тебе питье заварит, принесет. Пойдем.

Доморад поднялся, зелейница по привычке подошла помочь ему и поддержать, но внезапно раздался какой-то стук. Все четверо огляделись. Стук раздавался где-то совсем близко, прямо посреди стола. Нож, которым Елага только что резала хлеб, нож с костяной рукоятью в виде птицы со сложенными крыльями, вдруг сам собой приподнялся над доской, встал стоймя и постукивал острием лезвия по столу, будто приплясывая. Словно маленький человечек, нож прошел до края стола, потом поднялся в воздух и завертелся. Люди следили за ним, застыв и едва дыша. Нож вертелся в воздухе все быстрее и быстрее, потом вдруг метнулся к Дивине, нацелившись острием ей в лицо, и она отскочила — молча, без крика, но с таким застывшим ужасом на лице, что Зимобор при виде этого немного опомнился.

Нож носился перед столом, как будто им водила невидимая рука. Теперь он выбрал своей целью Елагу: скользя туда-сюда, играя и словно дразня, запугивая, он приближался к зелейнице. Елага попятилась; губы ее шевельнулись, пальцы сжали край передника. Она смотрела на нож так, словно знала, в чем тут дело, но была бессильна.

Вдруг нож, оставив женщину, метнулся к Зимобору. Зимобор едва успел хотя бы заметить это — и внезапно нож оказался зажат в его собственной руке. Teло само сделало нужное движение. Его пальцы помнили прикосновение чьей-то чужой руки, твердой и холодной. В воздухе раздался странный звук — похожий на вскрик или всхлип, изданный сквозь зубы, как при сильной досаде.

— Поди прочь, сила нечистая, поди туда, где солнце не светит, роса не ложится, — именем Перуна гоню тебя в болото, на три сажени вглубь! — вдруг, как опомнившись, крикнула Елага и быстро, сорвав с пояса огниво, прочертила в воздухе перед собой громовой знак.

Что-то невидимое пронеслось через избу к двери, и Зимобор всей кожей ощутил, как нечто плотное, холодное, движется мимо него, раздвигая слои воздуха. Скрипнула дверь, и все стихло.

Люди молча ждали, но все было спокойно.

Елага опустилась на лавку, куда перед этим сел и Доморад. Дивина так и стояла у стены, там, куда ее загнало взбесившееся лезвие. Зимобор посмотрел на нож в своей руке: тот вел себя смирно. Сам нож тут был ни при чем. Задним числом вспоминая, Зимобор сообразил: он просто вырвал нож из рук у кого-то, притом этот кто-то совершенно не умел обращаться с ножом... Это было не настоящее нападение, а только злая игра — которая, однако, вполне может превратиться в нападение, если вовремя не дать шутнику по рукам.