Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций - Ильин Алексей Николаевич - Страница 49

Как отмечается, при низком культурном уровне социума рефлекс подражания создает условия для возникновения тоталитаризма; именно поэтому, понимая опасность, в республиканском Риме выбирали диктатора только в критических случаях и только на полгода[115]. Создается впечатление, что в некоторых (политических) аспектах античный полис был более продвинутым, чем современный постиндустриализм. Феномен добровольного принятия диктатуры заключен, естественно, не только в абстрактной культурной бедности людей, но и в их страхе перед одиночеством, перед свободой и ответственностью, которые воспринимаются уже не в качестве привилегии, а в качестве обузы. Массы не хотят делать выбор и нести за него ответственность, и жадные до власти политики с удовольствием потакают этой потребности масс, а вместе с тем и народ стараются лишить выбора и взять контроль над важными процессами в свои руки. Соответственно, по демократии бьют как политики, так и массы; народ, желающий демократических преобразований, при такой атаке ничего поделать не может. И когда его часть массифицируется, атака на демократию только усиливается, а контрудар — ослабевает.

Прежде всего во времена серьезных социальных потрясений недальновидные люди начинают требовать сильной руки, не подозревая, что это требование выражает желания фашизма как крайней формы подавления личных мнений и свобод[116]. Они не знают, как следует распорядиться своей свободой (и ответственностью, без которой свобода невозможна), и перекладывают право выбора на сильного лидера, после чего, беспрекословно ему подчиняясь, следуют за ним, руководствуясь примитивным рефлексом подражания; все это напоминает животное стадо, нежели цивилизованное общество. Мы жаждем наших цепей! — безмолвно кричат массы, и этот молчаливый крик слышен во всем громадном здании тоталитаризма, он раскатывается по всей цитадели закрытого общества, в котором нет места гражданским свободам. Их не пугают цепи и решетки, их пугает свобода, их привлекает безопасность и порядок, которые гарантирует власть. Поэтому неудивительно, что некоторые несвободные совсем не хотят избавиться от своих цепей; это наглядно показано в фильме «Пролетая над гнездом кукушки» на примере душевнобольных, которые противились попыткам главного героя вывести их на свободу. Когда лошадь теряет свою привязь, она впадает в панику. Ибо привязь — это признак устойчивости, исчезновение которого приводит к пугающей неопределенности. Несвобода позволяет вернуть порядок и связанную с ним устойчивость. Неудивительно, что средний россиянин в соответствии с неким психологическим консерватизмом предпочитает неприязненно относиться к любым исходящим от оппозиционных групп призывам; статус-кво ему представляется намного меньшим злом, чем перемены.

Ценностный идеал человека может проецироваться на диктатора, редуцируя настоящие качества последнего и гипертрофируя те, которые совпадают с идеалом; это происходит в том числе в результате использования тираном методов не только принуждения, но и заигрывания. Вероятно, кое-где сохранившийся культ личности Сталина опирается на бытовавший тогда дисциплинарный порядок, практически лишенный коррупции, на индустриальный рывок, а также на то, что Иосиф Виссарионович стал символом победы в Великой Отечественной войне, его личность накрепко связана с грандиозным событием. Все общественные достижения той эпохи связаны с личностью Сталина, заслоняя собой его отрицательные качества. Сегодня, после прошествия более полувека, видится глубина происходящего в сталинскую эпоху на мировой арене, величие Сталина в деле индустриализации страны и победы над германским национал-капитализмом, его величие в выстраивании экономики, лишенной инфляции и дорожания продуктов. Но в феномене культа личности особо сильно проявлял себя иррационализм, до которого охлос был доведен тоталитарной политикой, наполненной множеством мифологем. Тоталитарным режимам свойственно создавать иллюзию общности власти и народа. Пропитанное иррационализмом подсознание масс актуализирует у его носителей веру в собственное бессмертие, так как частично их личности воплощены в вожде, слиты с ним. Правда, сегодняшний конформизм произрастает не из слияния человека с вождем, а, наоборот, из атомизации, отвращающей его от политической жизни.

Иными словами, массы сами ответственны за тот режим, который они имеют. Люди склоняют головы перед режимом, испытывают чуть ли не блаженство при возможности повиновения, после чего начинают обвинять в текущем положении дел кого угодно, но не себя. За Гитлером шли, его выбирали. И в последующих событиях следует обвинять не только Гитлера, его приближенных и иностранных «друзей», судя по всему, не поскупившихся на финансовую поддержку фюрера, но также и его электорат, который, голосуя за Гитлера и не выступив впоследствии против него, санкционировал гитлеровские преступления. Деморализованный народ с радостью приветствует великого человека, обещающего решить все проблемы и гарантирующего общественный порядок, не задумываясь о том, что порядок может обернуться диктатурой и репрессиями. А иногда диктатура и репрессии, к сожалению, выглядят не омерзительными, а притягательными.

Когда рушится тоталитарный режим, масса, представляющая совокупность одномерных функциональных винтиков, внутренне раздавленных, опустошенных и утерявших свой субъектный стержень, не знает, что делать дальше, и, ратуя за демократию, бессознательно стремится к воцарению тоталитаризма. Или же пускается во все тяжкие, а внутренняя аксиологически-этическая пустота запускает механизм все того же волюнтаризма, но уже не в сугубо политическом смысле, а в бытовом, криминальном. По сути ведь обычный преступник отличается от политика-тирана только масштабами деятельности, и любой преступник — тот же тиран, который навязывает свою волю жертве. И если у человека, находящегося под гнетом тирана, из-за этого давления заглушается личная ответственность и нивелируются моральные качества, потом — после окончания гнета — ступить на преступный путь ему будет не так уж сложно: гнета уже нет, но и внутренние нормы тоже отсутствуют. Недаром начало девяностых ознаменовало собой не столько рост демократических ценностей, сколько криминализацию России на уровне масс. Исчезло организованное государство, упали цепи, после чего вырвалась наружу необузданная сила. Однако нельзя сказать, что эта сила деморализации была присуща советскому народу. Наоборот, советская система взращивала в людях коллективизм, братство, доверие и другие социально необходимые качества. Но вместе с тем эта система была диктаторской. И после разрушения СССР народ, долгое время находившийся под диктатом, перенес огромное потрясение, связанное с делегитимацией этих качеств как ценностей и с незнанием того, что делать дальше, как жить и какими принципами руководствоваться в жизни. Тогда же в массы стала внедряться губительная для любого общества идеология либерализма и потребительского индивидуализма, сыгравшая особую роль в дегуманизации.

Масштабное социально-экономическое расслоение, поспособствовавшиее всплеску бедности и безработицы, стало благодатной почвой для повышения преступности. Реформы нового правительства умножили преступность. Демократия обратилась охлократией. Аппарат принуждения рухнул, дав волю точечному криминалу. Массы не знали, что делать со свободой, пусть и относительной.

Конформизм нельзя считать явлением, обязательно связанным с потребительской культурой. Он проявлял себя и раньше, но сегодня, в условиях постперестроечного социума, он принял несколько иную форму. Если ранее, в годы социализма, конформность была связана с коллективизмом, с подчинением своих личных интересов общественно-государственным (в первую очередь государственным), со страхом быть осужденным коллективом, то теперь она имеет в качестве своей основы, наоборот, потребительский индивидуализм, примат личного над общественным. Как тогда, так и сейчас гражданственность рассеивалась или в силу коллективистских обезличивающих тенденций или в силу индивидуалистических, но все также обезличивающих тенденций. В советское время конформизм конституировался репрессивным аппаратом, выраженном в пристальном взгляде Большого Брата, то есть НКВД, КГБ и других призванных обеспечивать социальный порядок структур. Сегодня такого тотального наблюдения нет, но есть иная форма конформизма. В предыдущую эпоху люди боялись власти и руководствовались ценностью общественной пользы, которую способна принести их деятельность. Сегодня страх собственно власти как фактора утраты свободы проявляется не так сильно, но на его место встал страх потерять должность, статус, рабочее место и т. д., что заставляет человека превращаться в обывателя, рафинированного конъюнктурщика, заботящегося только о личном благе и забывшего об общественно полезных ценностях. Ранее конформизм обеспечивал социальную консолидацию и индустриализацию, необходимую для общества модерна, а теперь, в эпоху постмодерна, его результатом выступает деконсолидация. В этом заключено отличие «общества потребления» от «общества идеи», «нового» (потребительского) конформизма от «прежнего» (непотребительского), наличие которого как социального феномена сближает эти общества, находит для них одну точку пересечения.