БЛАТНОЙ - Демин Михаил - Страница 6

Один из самых распространенных базарных промыслов - «кукла». Афера эта порождена российской нищетой.

Суть здесь проста: людям предлагают «из-под полы» всевозможные дефицитные вещи, такие, которых не сыщешь в магазинах, - импортные кофточки, дорогие отрезы…

Товар обычно упакован в газету и перекрещен бечевкой. Его достают из сумки, украдкой показывают покупателю (надрывают газету, дают пощупать материал) и затем поспешно прячут: кругом милиция, надо быть настороже! Торговец нервничает и предлагает отойти в другое, укромное место. Там-то и состоится сделка. Сверток снова извлекается из сумки; внешне все здесь - упаковка и бечева - все совпадает до точности. И так же надорван краешек газеты… Но это уже не прежний настоящий товар, а кукла, набитая рваным тряпьем.

На такой вот кукле и заловились эти шкодники. Покупатель им попался въедливый, тертый; он сразу заподозрил неладное. Тут же, на месте, проверил сверток и кликнул милиционера…

Теперь они громко порицали судьбу, эту власть и новый кодекс. Указ увеличил все срока примерно втрое.

— Как дальше жить? - горевали они. - Как работать?

В соседнем боксе помещался тихий, седенький, ласковый старичок; он был арестован за людоедство и приговорен к двадцати пяти годам каторжных работ.

Судя по рассказам, он начал промышлять этим в последний год войны. В ту пору по Украине бродило немало людей (таких же, по существу, как и я сам!), которые по разным причинам избегали встреч с властями… Ласковый этот старичок укрывал их, давал им приют, а затем приканчивал, опоив предварительно самогонкой.

Он убивал людей ночью, спящих, протыкая им черепа большим сапожным шилом.

Трупы старичок разделывал аккуратно. Кости закапывал в огороде; из хрящей и пальцев варил холодец; мясо шло на котлеты. В течение двух лет (с 1945 по 1947 год) торговал он котлетами на станционных базарах… И разоблачен был случайно, из-за костей: их раскопали соседские свиньи, забредшие в его огород.

Костей оказалось так много, что следователь поначалу принял их за останки неизвестной братской могилы. Эту версию упорно поддерживал и старичок. Но и здесь его подвели эти самые кости! Слишком уж были они гладкими, очищенными, вываренными.

В тюрьме он вел себя смирно (администрация постоянно ставила его нам в пример!), и теперь он сидел в своем боксе тихо, как мышь, помалкивал, думал свое…

Зато политических из угловой секции было слышно - и хорошо слышно!

Каждому из них (а было их здесь двое) дали по двадцать пять лет - полную катушку! Поняв, что теперь им нечего терять, они, наконец, заговорили во весь голос.

— Страна доносчиков и подонков! - доносился из темноты раскатистый бас. - Подумать только, во что превратили Россию!

Обладателя этого баса - Арона Бровмана - я знал; мы несколько дней сидели с ним вместе в КПЗ (в камере предварительного заключения, куда помещают задержанных сразу же после ареста).

Талантливый лингвист и крупный филолог, Бровман работал после войны в Харьковском университете, заведовал там кафедрой. Затем напуганный доносами и растущим антисемитизмом бежал из университета в провинцию, к конотопским своим родственникам. Поступил в среднюю школу и какое-то время жил спокойно - преподавал историю литературы. И все же от доноса он не уберегся; сгубила его любимая наука. На одном из экзаменов он завалил бездарного ученика, шалопая, путавшего рыцарские ордена с ордерами на землю… Родители шалопая потребовали переэкзаменовки. Бровман отказался. Они предложили ему взятку - он выставил их вон. Тогда последовал донос, и вскоре филолога взяли по подозрению в крамольной и злонамеренной деятельности. На суде, помимо прочих грехов, его обвиняли также в том, что он морально развращал учащихся, знакомя их с порочной буржуазной культурой: с творчеством Селина, Джойса и Кафки.

Товарищ его по несчастью - бывший военный - тоже был жертвой доноса. Потрясенный жестокостью приговора, он всю дорогу растерянно и гневно проклинал существующие законы.

— Какие законы? - громогласно спрашивал Бровман. - Советские? Ой, не смешите… Эта система основана как раз на беззаконии. Самом вопиющем! И чудовищные наши срока - наглядное тому подтверждение.

И тотчас, словно бы откликаясь на его слова, кто-то в дальнем боксе запел:

Везут на север, срока огромные.

Кого ни спросишь - у вcex указ.

Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, последний раз.

— Тихо! - прикрикнул конвоир. - Петь и громко разговаривать в поездке запрещено. Вы что, не знаете?

— А куда нас, кстати, везут? - поинтересовался я. - Что-то уж очень долго…

— На вокзал, - ответил, погромыхивая ключами, конвоир. - Поедете туда, где девяносто девять плачут, а один смеется… да и то - начальник режима.

— Ну что за проклятые времена, - сказал тогда Бровман, - мало того, что создали режим, еще и специальную должность придумали. Начальник режима! Это кто же? Уж не сам ли Иосиф Виссарионович?

Таков был этот наш «улей» - шумное вместилище греха и кошмаров.