Гордость павлина - Чаплин Сид - Страница 2

– Черт возьми! – поразился Вилли. – Кому сказать – не поверят: чтобы человек сам отговаривал себя от работы, и от хорошей работы!

А она порадовалась, что главное он проморгал: как старик посмотрел на нее, как она покраснела.

Может, ему и жалко было дом, но дело свое старик знал хорошо. Каждый день он отпускал нагруженными несколько грузовиков. Они сорвали деревянную обшивку, сняли перегородки; с помощью блока и ворота выкорчевали камины, сложенные из превосходного мягкого камня; когда дом стал пустой раковиной, взялись за крышу и стены.

Она не ходила смотреть, только слышала, как все более гулко стучат молотки, и вот со стропил уже прыгает эхо навстречу низкому голосу старика и смеху мальчишки. Наедине с отцом мальчик смеялся не переставая, а при ней умолкал и замыкался. Но она часто перехватывала его взгляд. В полдень они всегда заходили налить чаю в термосы, съесть бутерброды.

– Какой он у вас тихий, – сказала она однажды его отцу.

– Только с вами, хозяйка, – сказал Рейнберд. – Он теряется перед женщинами. Его мать умерла родами.

– Простите, что завела такой разговор, – сказала она.

– Счастливая была женщина.

Она хотела спросить почему и не решилась, но он знал ее мысли и улыбнулся.

– Потому что ее любили, – сказал он. – У меня было две жены, и обеих я любил. И обеим было хорошо. Любовь и умное обращение.

– Попробовал бы кто подступиться ко мне с умным обращением! – вспыхнула она. Ее раздражали его спокойная самоуверенность и не идущая из головы мысль, что те мертвые женщины изведали тайну, к которой она никогда так и не прикоснется.

– Не зарекайтесь, раз еще не пробовали, – с улыбкой сказал старик. Она поняла, что он имеет в виду Вилли, у которого в сердце жила только ненависть, и выбежала из комнаты.

В ту ночь она снова слышала пронзительный крик павлина. Но уже поздно было звать на помощь – от дома почти ничего не осталось. Завтра работы кончатся. Интересно, будет она его вспоминать, этого негромкого, уверенного в себе старика, не признававшего преград – в том числе на пути к ней. Она заснула тревожным сном, и во сне к ней подошел неразговорчивый мальчик и, смеясь, крикнул: «Смотрите, что он делает!»

Вилли обедал, когда она услышала крик мальчика. Она подбежала к окну: опустившись на колени, Рейнберд что-то рассматривал, а вокруг носился, приплясывая, мальчик и трубил в сложенные ладони.

– Вилли, посмотри-ка, – сказала она и почему-то положила руку себе на горло.

Вилли подошел к окну.

– Что-то нашли, – сказал он и выбежал, как был, без жилета.

Впервые после того раза, когда Вилли крушил стену, она пришла на место, где прежде стоял дом.

– Что тут у вас? – крикнула она.

– Клад! – ответил Вилли. – Сотни монет.

– Под очагом зарыли, – объяснил Рейнберд. – Надо полагать, несколько веков назад.

– Порядочные деньги! – волновался Вилли. Он поскреб монету перочинным ножиком. – Вроде серебро, ей-богу!

В тонкой белой пыли лежали сотни вафельно-тонких погнувшихся монет. Они вчетвером выложили их на пол очага, пересчитали – триста сорок две штуки.

– Зарыли во время гражданских войн[2] или еще в какое-нибудь лихолетье, а потом забыли, – сказал Рейнберд, поблескивая глазами.

– У меня есть приятель в городе, отвезу ему – пусть оценит, – сказал Вилли. Он сбегал в дом и принес саквояж.

– Слушай, Вилли, – остановила она его, – они принадлежат семье майора.

– Рассказывай! – заорал он. – Тут все мое.

– По справедливости, – сказала она, – эти монеты не твои. Вилли прижал к животу саквояж.

– Плевать на эту справедливость. Сентиментальная дуреха. Противно слушать. Я купил тут все, до последнего гвоздя. Растолкуйте ей, Рейнберд, а мне пора в город.

И он убежал с саквояжем под мышкой.

– Вы тоже думаете, что он прав? – спросила она Рейнберда.

– Он купил дом целиком. Кстати, он обязан объявить о находке.

– Все-таки это деньги. Кто-то их спрятал для своих. Какое же у Вилли право забирать их себе?

– Успокойтесь. Вся-то цена этому кладу – несколько фунтов.

Она взглянула на него и успокоилась.

– Что же вы ему не сказали? Каким дураком он себя выставил.

– Он меня не спрашивал, – сказал Рейнберд.

– И было бы из-за чего!

– Да он и с золотом поведет себя как последний дурак. Такой уж человек, – сказал Рейнберд. Он, понятно, имел в виду не клад.

Она смолчала и пошла к себе в дом.

Позже, днем, они понесли через сад свои инструменты. Завтра уже не приходить. Работа сделана, и Вилли рассчитался с ними. Она хлопотала по дому, чтобы отвлечься от мыслей, и нетерпеливо ждала Вилли. А он все не возвращался, и в четыре часа раздался стук, которого она так боялась.

– Войдите, – сказала она.

– Я не задержу, – сказал Рейнберд, входя в кухню.

– Что вам?

– Только сказать: если хотите, уезжайте с нами.

– Ну и нахал!

– Вы представить себе не можете, какой я для вас построю дом.

– Зато одно я знаю наверняка, – сказала она. – С вами не нужен будет павлин в саду. – И, поняв, что выдала себя, положила руку на горло.

Она ничего не взяла с собой – уехала, в чем была, судачили деревенские кумушки, жалевшие Вилли. Только напрасно они переживали. И в ее жизни появился интерес, и Вилли одним махом получил еще двоих ненавидеть.

2

В английской историографии под этим определением значится несколько решающих эпизодов национальной истории. Здесь, скорее всего, имеется в виду английская буржуазная революция XVII века.