Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 100

100

Четвертое – на Красных воротах, кои из кремля к Волге, в башне пищаль медная в станке на колесах же, в кружале ядро две гривенки, к ней сто двадцать пять ядр.

Пятое – да в Мочеговской башне проездной с Волги три пищали медные в немецких станках, устроены для вылазок и походов. В первой: в кружале ядро три гривенки[302], к ней сто двадцать ядр. И еще две пищали, ядра в кружалах по полуфунту, а к ним по сту ядр свинцовых; и на прочих башнях таковой же установ пищалей и запас оной же к огнянному бою.

Окроме обсказанных пушек на всех шестнадцати башнях городовой астраханской стены да семнадцатой нутряной в углу зелейного двора и кремля-города, в верхнем бою справны, плотно поставлены в гнездах сто двадцать единорогов картаульного огня; ядро в кружале каждого единорога в полпуда вес».

– Мелкие пушки те гожи! Единороги вдаль бьют, ни к чему они… Недоглядка великая прежнего воеводы. Бить хорошо можно разве что по ушедшей в степи татарве… В гнездах! Не уклонишь таковую пушку: куда уставлена, туда и бей… Эх, Петр! Недомекнули мы с тобой: я забыл, ты не подсказал допрежь оной поры сделать опись огню стен!.. Поди-ка вот, сыщи горницу спать, а я помолюсь да тоже буду спать… Завтра обойдем башни с тобой; сызнова кой-что испишем, да пушкарей надо опросить – им пушки ближе.

– Будь здрав, князинька, ась!

Подьячий забрал бумаги.

Воевода, когда ушел Алексеев, подошел в угол к иконостасу с пестрящими точками золотой кузни, с камнями драгоценными, пятнами ликов. Встал на колени и, мотая пухлой рукой в перстях, шевеля бородой, молился:

– Пронеси, господи, грозу! Утиши, господи, погром и сохрани, боже, государя, бояр, князей и весь род дворянской помилуй от покушения черни неосмысленной!

17

В шатре атамана светел огонь: свечи на сундуках мотаются, когда хмельные, широкие, грузные гости двигаются на коврах, настланных по всему шатру. Князь Семен Львов сидит рядом с атаманом, справа Чикмаз, поодаль Мишка Черноусенко, приземистый Яранец и Федька Шелудяк – молодой, бойкий, с яркими глазами, с лицом, покрытым на висках и подбородке сухим паршем. Старик Вологженин в новом дареном кафтане из синей камки помогает наливать вино в чаши атаманскому казначею Федьке самарскому. Федька обносит гостей чашами.

– Скоро будем в гости к твоей суженой, Федор, скоро, – говорит самарцу атаман.

– Ой, не забили б ее к тому времю, батько!

– Не забьют… Возьмем Астрахань, а там приглядишь кого – на боярыне оженю.

– Очень уж я люблю Настю, батько!

Хмельной воевода, отряхивая привычно курчавую рыжеватую бороду одной рукой, другой, с чашей, раньше чем пить, чокаясь с атаманом, сказал:

– Не иди-ка ты, Степан Тимофеевич, на город! Пожди к себе и твоим всем царской милости да пожди в обрат посланных в Москву. Отдаст царь вины ваши, и незачем будет внове зачинать погром… Скажу тебе, коли зачнешь – крепко стоять придется: есть у воевод московских обученное по-иноземному войско, и пушки уж не те, лучшие. А кое ваше вооруженье – лук, стрела, топор да нож?..

– Что есть, князь Семен! Наша сила в дружбе братской. Мы и навалом возьмем, коли не расскочимся кто куда.

– Ой, худо навалом противу выучки! Пожди, Степан, сказываю, от царя своих соколов.

– И то ждал до сей поры я, князь Семен, да вот послушай, как бояра чествуют моих послов. Гей, Лазарь!

Из дальнего угла встал, шагнул к атаману высокий, смуглый в казацком жупане.

– Скажи, есаул, всем и князю, как вы шли царю бить головами.

– Шли вот! – тряхнул черной бородой, склоняя вперед голову, есаул. – Конно мы сошли на Москву… И, как положено, ведаю я, послов-станишников на двор ставят, от царя им корм и питье дается до поры, пока не позовут на стрету.

– А с вами как?

– Нас же стретили дьяки да кои бояра – имен не ведаю. Как сошли мы с коней, всех взяли стрельцы и повели на Земской двор… Ведомо, что на Земской двор водят не послов, а за разбойные дела… Познав такое, в дороге сшел я от караула… Един день ютился по заставам да среди всяких людей по кабакам и послышал, что наших, окромя Лазунки – он тоже сшел со мной, – в тюрьму свели, заковав, а я угнал сюда… Хрещусь: что поведал здесь, то необлыжно! – Есаул отошел.

– Пьем, князь Семен! Боле тебе о царевой чести к моим послам сказывать нече…

– Экой народ! Бояре от страху свою злобу чинят… пожог на Русию сами кличут… – покачал головой князь, выпил и добавил: – А ну, Степан Тимофеевич, пью еще на дорогу и иду…

– Эй, наливай, виночерпий!

– Знаю, атаман, будут тут меж вами говоры об Астрахани подступах, так видом своим чтоб не чинить помехи…

– А давай еще, князь Семен, опрокинем по чарапухе доброй? Быть же тебе среди нас не прещу – не доводчик ты.

Выпив, князь встал, поклонился.

Разин сказал, как бы вспомнив:

– Гей, князь Семен! Будешь ли стоять против нас за город?

Воевода, в дверном разрезе шатра мутнея в красном кафтане, ответил:

– Идешь на город, Степан Тимофеевич, – сам ведаешь, врагов считать не надо… Я же подумаю, как быть.

– Добро! Иди думай, да скажи Прозоровскому: «Закинь город крепить! Город казацкой, и мы его поделим на сотни».

Из сумрака за шатром Львов проговорил:

– С тобой, атаман, говорить легко, лежит к тебе сердце! С Прозоровским мой язык нем…

– Соколы! Когда возьмем город, рухледь кнажую Семена беречь и его не убить.

– Ведаем, батько, князь Семена не тронем!

Разин встал, и есаулы тоже. Всем налили ковши водки, атаман поднял свой ковш над головой:

– Бояра крест целуют, когда клянутся, мы же будем клятву держать, приложась к ковшу!

– Да здравит атаман!

– Перед боем созвал я вас, браты, на беседу, а докучать буду одно…

– Слушим!

– Сполним, атаман!

– Всяк из вас, есаулы, атаманы-молодцы, – соколы вольные, но тот, кто служит мне, кинь до поры волю! Дай волю мне!.. Ране всего не снимал я воли со своих есаулов – то было в Кизылбашах клятущих… Не сняв с есаулов воли, утерял богатырей, – так клянитесь, что воля ваша есть моя!

– Клянемся, Степан Тимофеевич!

– Клянемся, батько!

– Клянемся хоть помереть с тобой!

– Добро! Гей, бахарь, пей и ты, дид, с нами да играй!

– Чую, батюшко. А где мой ковшик! Ото дело старое, не удалое…

– Ха! Какой же ты виночерпий – иным наливал и ковш утерял? Пей коли из сапога, да вместе!

– Пошто, бог храни, бахилой пить! Эво он, неладной, нашел!

Выпив, расселись вновь. Старик забренчал домрой в углу за сундуками. Его худо было слышно, да и не слушали в говоре хмельном и выкриках.

– Чикмаз!

– Тут, батько!

– Пьем! Яранец, Федько Шелудяк! Пей, Лазарь! И ты, Черноусенко, не отстань! А где Красулин?

– Пока что у приказа дозор ведет!

– Чикмаз, завтра же заваривай дело со стрельцы… Медлить буде. Послы мои в тюрьме у царя.

– Зачнем! Перво жалованное от воеводы стребуем.

– Дуже! Я же стану заводить струги в Балду-реку. Опас, что, прознав замыслы наши, на дали будут нас бить из картаульных пушек, так ближе двинемся…

– Тут тебе, батько, где ближе к городу, Каретников укажет!

Вологженин подпевал, тренькая домрой:

А князь Митрея нынсче нет во дому.Он уехал во славны во городыЗа заморскими купли товарами.Ты пойдем, Фалилеевна, пир пировать,Во столы столовать!

Полы шатра колыхнулись, из темноты, смело шагнув, вынырнула коренастая фигура казака с глубоким шрамом на лбу. Разин вскинул на казака хмельные, злые глаза.

– Тебя, куркуль, кто позвал на пир к атаману?

– Мимо тебя некуда мне, батько! Через кумыков по горам с Дона сшел…

– Как козел, лазишь по горам – то мне ведомо. Пошто самовольством сбег из Персии?

Казак не ответил, его взгляд скользнул по богатырской фигуре стрельца, глаза сверкнули радостью, двинувшись, он тронул стрельца за плечо:

вернуться

302

Гривенка – фунт, и фунт назывался тоже фунт.