Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 110

– Буде! Чти, дьяче, кому та бумага дается?

Царь строго поглядел на боярина в голубом.

Дьяк громко закончил:

– «Да и то все, и пушки, и гранаты, и всякие припасы, указал великий государь прислать из Пушкарского приказу в Новгородской к окольничему к Артамону Сергеевичу Матвееву да к думным дьякам Григорью Богданову да к Якову Позднышеву».

– Нынче же, Артамон Сергеевич, была челобитная от тех мастеров бомбометного дела, что-де до сей поры им ничего не дано!

– Был я в отлучке, великий государь: с жильцом Замыцким мы объезжали по местам, где копятся воеводы, и жалобы их друг на друга собирали. И на то дал я отписку в Разрядной приказ, а ее, стало, не довели тебе?..

– Ну, ин ладно, боярин! Сыщи сам, да скоро дай все, что потребно мастерам, и ежели замотчанье от Пушкарского приказу, – сыщи и мне доведи.

– Исполню вскорости, государь!

– Теперь же послушаю Ивана Петровича.

Пушкин встал.

– Я, великий государь, буду сказывать тоже, что ближе к делу…

– Добро нам, боярин!

– Седни, великий государь, довели мне стрельцы, а сказывали: «Вот-де не по один день, ходя по утренней смене с караула, чуем мы бой с пищали альбо из пистоля на усторонье Стрелецкой слободы, около анбаров купца Шорина». Дознавал я, государь, не мешкая мало, и сыскал: на пустошном месте за анбарами есть дом с виду пуст… По обыску писцовых книг ведается тот дом тяглой за посацкой жонкой, именем Ириньицы… С видом ничего, смирна, на торги и в церковь ходит, живет с сыном… Я же свое мыслю; есаулы богоотступника вора Степана Разина, когда пришли на Москву бить головами тебе, государь, и мы их по твоему указу свели на Земской двор и разобрали да сослали в иные городы… Мне до сей поры кажется, великий государь, что один из них или два, того недосчитался, когда вели их от караула, сошли…

– Сказывай, боярин, добро!

– Так и мыслю я, государь, про ту жонку, не становщица ли она ворам? Люди мои всю Москву перерыли – нет таких. А мне сдается – есть! Стрельба же кому дозволена? Едино лишь тобой, государь, и на воинском ученье… В городе, в слободах никто стрелит…

– Сыскать надо про жонку, боярин!

Боярин не ответил царю. Молчал и царь.

За столом дьяков встал степенный дьяк Ефим, поклонился, сказал царю:

– По памяти к моему благодетелю боярину Киврину, царство ему небесное, прошу говорить перед великим государем о той жонке!

Царь махнул рукой:

– Дьяче, сядь, жди поры.

Дьяк сел и взялся за бумаги»

Пушкин снова заговорил:

– Еще, великий государь, не дале как завчера поутру пришел в Разбойной ко мне казак, назвался Шпынь, а сказывал: «Я-де из-под Астрахани». Подал тот казак мне цедулу малую от воровского есаула Васьки Уса: что-де молю великого государя ему, Ваське, и тому казаку Шпыню прежние разбойные дела спустить и место дать в Войске донском служить головой государю, а за то-де вора Стеньку Разина я изведу!

– С собой, боярин, та воровская цедула?

– Нет, великий государь! Казак имал ту цедулу со стола и подрал, а когда я к нему с гневом обратился, он ответил: «Я ничего не боюсь! То, что довел, знай, иного не проси, если хочешь, чтоб мы с Васькой послужили государю», – и ушел… Я же про Ваську Уса, государь, казаков опрашивал, да в Посольском приказе нашел грамоту старую, то правда, досюльную, в ней же указано, что Васька Ус своровал против старшины войсковой и государя: «шел-де на государеву службу, да деревни и села в пути зорил…». Когда тот казак Шпынь подрал цедулу, тут мне, государь, сумнительно стало, и довожу тебе, чтоб знать, как быть с казаком?

– Время тяжелое, боярин! Кто против вора Стеньки Разина теперь объявится, всякого лаской брать: казак ли, есаул ли или татарин ли, черемисин… И ты того казака Шпыня вели поставить на двор, и корм чтоб ему дали, и коню против того, какой дается донским станишным людям… О службе того Васьки подумаем со многими бояры особо…

– Будет все справно по слову твоему, государь!

– Еще, бояре, советовал я нынче со святейшим патриархом, и святейший отец наш указал, что время то, когда надо предать богоотступника Стеньку Разина анафеме! Как вы думаете о том?

– Что постановлено, великий государь, тобой и святейшим патриархом, по-иному и быть не может…

– Святейший патриарх указывал мне: «Собрать быде иных мудрых людей и опросить».

– Дело это, великий государь, устрашенное для черни, а потому мыслю я: Артамон Сергеевич[321] – боярин-книгочей… И что по тому делу в книгах указано и как то у иноземцев бывает, ему ведомо…

– А ну же, Артамон Сергеевич! Правду Иван Петрович указывает…

– Государь! Колико позволено сказать мне, то читал я книги многие о народах, верах, обычаях и расспрашивал коих иноземцов и не нашел нигде сугубее устрашения, как у персов…

– Они же бусурмане, боярин! Какая же анафема у бусурман?

– А вот, великий государь, – на празднике Байрам-Ошур, или «день убиения пророка», «день мухаррема» и еще как… при многом стечении народа персы везут на коне одетого болвана с луком, саадаком и стрелами, и тому болвану всяк плюет и заушает его… Потом же, после многих заушений болвану, везут подобие убийцы пророка в поле и сожигают всенародно, – уже не подобно ли сие анафеме?

– Подобно, боярин Артамон. Но это есть лицедейство. Патриарху же претит такое.

– И патриарх, великий государь, узрит в болване образину проклятого, попираемого попами…

– …духовенством, Артамон Сергеевич!.. И думаю я: сказка твоя о болване не лишня будет! Что ты скажешь, Иван Петрович?

– С болваном анафема, великий государь, черному народу устрашеннее…

– Итак, да создадим болвана, одетого бунтовщиком. Тебя же, Артамон Сергеевич, спрошу, когда созовешь меня с царевнами на свои лицедейные потехи?

– Вскорости, великий государь! В селе Коломенском строят того для палатку и устрояют немешкотно…

– Сядьте, бояре! Ты, Иван Петрович, и ты, боярин Артамон, да послушаем, что доведет нам дьяк о воровской жонке.

Дьяк Ефим встал:

– Великий государь! Благодетель мой, Пафнутий Васильевич боярин Киврин, сказывал мне про тое жонку Ириньицу, и было то в памятной день его смерти, когда шел он, великий государь, стоять с правдой противу покойного Квашнина Ивана…

– Ой, старину вздымаешь, дьяче!

– А тако говорил благодетель мой: «Иди, Ефим, в Стрелецкую к жонке, зовомой Ириньица, – ту, на пожарище, врослой дом, и сыщи: не стоят ли у ее кои воровские люди? И нет ли корней с теми ворами, что седни взяты на пустом немецком дворе в слободе за Никитскими вороты?» И я, великий государь, в горе да хлопотах о панафидной памяти Пафнутию Васильевичу то дело забыл и воли его не исполнил… Всякую же просьбу благодетеля моего я, государь, исполнял необлыжно и немешкотно… Повели, великий государь, нынче мне исполнить волю покойного боярина! Многажды с укором и помаванием главы виделся он в снах мне, и не ведал я, чем согрешил? А ныне знаю все! Я сыщу про жонку и, кому укажешь, государь, дам о сыске том полную сказку…

– Не поздно ли оное, дьяче? Я тут не мешаюсь, а вот, что заговорит боярин Иван Петрович, на том и дело станет.

Пушкин, не вставая, сказал:

– Великий государь, моего запрету к сыску дьяком Ефимом Богдановым, сыном Кивриным, нет. Дело с жонкой недознанное – стрелы быть могут пьяными рейторами альбо драгунами, благо место пустошное. Пущай дьяк возьмет городовых стрельцов да сыщет: бумагу на подъем стрельцов дам… Дьяк же поруху свою покроет, а память боярина Пафнутия Киврина стояща: много любил старик государя и Русию. Да заедино к слову: спусти меня, великий государь, от разбойного дела. Ищет таковое место князь Одоевский, да и Ромодановской туда же глядит!

– Нет, боярин, пожди с уходом… Одоевскому-князю приберется свое дело… Время нынче нужное – не то время, чтоб воевод из приказов снимать.

Боярин встал, упрямо тыча головой в высокой, тупой шапке, кланялся много и твердил:

321

Артамон Сергеевич Матвеев (1625—1682) – глава Посольского приказа (1671—1676), один из усмирителей Медного бунта. Был убит во время стрелецкого восстания 15 мая 1682 г.