Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 31

31

– Хребет трещит, а все упорствуешь? Сказывай, вор, пособников, заводчиков, супостатов государя!

Подвешенный кричит из последних сил:

– Дьявол! Все сказал…

– Заплечный, должно, с поноровкой твой кнут? Подкинь-ка огню, огонь – дело правильное.

Помощник палача накидал дров на железный заслон под дыбой. Палач вынул давящее книзу бревно. Густой дым скрыл от глаз дьяков и боярина пытаемого. Пламя загорелось, стало лизать ноги казака. Запахло горелым мясом. Пытаемый стонал, скрипел зубами шибче и шибче, потом зубы начали стучать, как в сильной лихорадке. Шлепая рукой в иршаной рукавице о стол, Киврин, воззрясь на пытку, шутил:

– Оттого и мужик преет, что государева шуба ладно греет. Заплечный, кинь в огонь клещи – побелеют, срежь ему тайной уд, да и ребра ломать придетца!

На огне зашипели брызги крови…

Палач сказал:

– У пытошного, боярин, нижним проходом бьет кровь!

– Ослабь дыбу, мастер? Отдох дай… Изведетца скоро, не все скажет. Ты крепко на бревно лег – порвал черева, ну и то – не на пир его сюды звали. Да, вот, дьяки, был ли поп ему дан, когда вели?

Встал дьяк в синем кафтане.

– Боярин, когда пытошного ввели во Фролову, поп к нему подходил, да пытошный, Иван Разя, лаял попа, и поп ушел!

– Ну, не надо попа, без попа обойдетца!

Пытаемый снят с дыбы, лицо черное; шатаясь на обожженных ногах, с трудом открывая глаза, слабым голосом сказал, как слепой, поводя и склоняя голову не в ту сторону, где под рогожами лежал Разин второй:

– Стенько! брат! У гроба стою, упомни меня…

– Не забуду, Иван, прости!

Киврин, сбросив на стол рыжий колпак, крикнул, скаля редкие зубы:

– И Стеньку честь окажем не мене! Стрельцы, отведите другого рядом – опяльте в кольца.

Захватив факел, четверо стрельцов отвели Степана Разина в пустое, рядом с пытошной, отделение башни, сбили с рук колодки. Из-под кровавых бровей Разин вскинул глаза на стрельцов:

– Всем, кто пес боярский, заплачу щедро!

Стрельцы распялили руки Разину по стене, вдели их в железные кольца, на шею застегнули на цепи ременное ожерелье с гвоздями:

– Сказывали – удал лунь, да птицы вольной ему не клевать!

Из головы от удара кистенем все еще сочилась кровь, пачкала лицо, склеивала глаза.

– Тряпицу ба, что ль, кинуть на голову – ведь человек? – сказал один стрелец с цветным лоскутом на бараньей шапке.

Другой сказал начальнически:

– До пытки выживет, а дале – боярин!

– Живучи эти черкасы, – прибавил третий.

Четвертый стрелец с факелом молчал. Со стены текло, от холода каменела спина. Вися на стене, упираясь ногами в каменный пол, Разин метался, пробуя сорваться, и выдернул бы из стены крючья с кольцами, да на больной от ременной петли шее вновь была крепкая, хотя и нетугая, петля – она при каждом движении головы колола гвоздями. Каменные толстые стойки без дверей мешали ему видеть, что делали палачи с братом.

Лишь слышал Степан, как шипело от каленых щипцов, пахло горелым мясом, слышал треск костей и понимал, что ломают ребра Ивану. Слышал стоны и вопрошающий мертвый голос:

– Скажешь ли, вор, пособников?

– Скажу одно… умираю…

– Тако все! Заплечный, нажги кончар, боди черева. Пишите, дьяки:

«Вор, Ивашка Разя, клял воевод, бояр и грозился новым бунтом, в пытке был упорен, заводчиков сказать не хотел и, пытанный накрепко, пытки не снес».

– Верши, заплечный! Вот ту – жги…

Раздался протяжный стон. Прикованный к стене Разин слышал, как загремело железо заслона и грузное скользнуло под пол.

– Стрельцы, мост спустить! Кончим, помолясь богу. Устал я, да и за полуночь буде… – И тот же мертвый голос продолжал: – Заплечный, бери кафтан: одежда казненного завсегда палачу, не от нас иде…

– Рухледь, не стоит того, боярин, чтобы с полу здымать!

– Богат стал? Ну, твой помощник не побрезгает, заберет. Тушите огни.

11

Полная мыслями о госте, что утром рано покинул ночлег, Ириньица, качая люльку, пела:

Разлучили тебя, дитятко,Со родимой горькой матушкой.Баю, баю, мое дитятко!Во леса, леса дремучиеУгонили родна батюшку…Баю, баю, мое дитятко!Вырастай же, мое дитятко,В одинокой крепкой младости.Баю, баю, мое дитятко!У тебя ль да на дворе стоитНовый терем одинехонек —Баю, баю, мое дитятко!

За дверями шаркнуло мерзлой обувью, звякнуло железо; горбун, убого передвигаясь, спустился в горенку.

– И песню же подобрала, Ириха…

– Не ладно поется, дедко?.. На сердце тоска, – и запела другую:

Ох, ты, котенька, коток,Кудревастенький лобок!Ай, повадился котокВо боярский теремок.Ладят котика словить,Пестры лапки изломить!

– Вишь, убогой, эта веселее?

Горбун снял с себя шубное отрепье, кинул за лежанку, снял и нахолонувшее железо. Бормотал громко:

– Пропало наше, коли народ правду молыт… Помру, не увижу беды над боярами, обидчиками… худо-о…

– Что худо, ворон?

– Да боюсь, Ириха, что нашего котика бояры словили…

– Опять худое каркаешь?

– Слышал на торгу да коло кремлевских стен.

Ириньица кинулась к старику, схватила за плечи, шепотом просила:

– Что, что слышал? Сказывай!

– Ишь, загорелась! Ишь, пыхнула! Дела не сделаешь, а гляди, опять в землю сядешь, как с Максимом мужем-то буде. Не гнети плечи…

– Удавлю юрода – не томи! Максим, не вечером помянуть, кишка гузенная, злая был, – что же чул?

– Чул вот: народ молыт – гостя Степана привезли к Фроловой на санях, голова пробита… Стрельцы народ отогнали, а его-де во Фролову уволокли.

– Не облыжно? Он ли то, дедко?

– Боюсь, что он. На Москве в кулашном бою хвачен… «Тот-де, что в соляном отаман был, козак…»

– В Разбойной – к боярину Киврину?

– Куды еще? К ему, сатане.

Ириньица заторопилась одеваться, руки дрожали, голова кружилась – хватала вещи, бросала и вновь брала. Но оделась во все лучшее: надела голубой шелковый сарафан на широких, низанных бисером лямках, рубаху белого шелка с короткими, по локоть, рукавами, на волосы рефить[92], низанную окатистым жемчугом, плат шелковый, душегрею на лисьем меху. Достала из сундука шапку кунью с жемчужными кисточками.

– Иссохла бы гортань моя… Ну, куда ты, бессамыга[93], с сокровищем идешь?

– В Разбойной иду!

– Волку в дыхало? Он тя припекет, зубами забрякаешь.

– Не жаль жисти!

– Того жаль, а этого не?

Ириньица упала на лавку и закричала слезно:

– Дедко, не жги меня словом! Жаль, ох, спит, не можно его будить, а разум мутится.

– Живу спустят – твоя планида, а ежели, как мою покойную, на козле? Памятуй, пустая голова с большим волосьем!..

– Дедо, назри малого… Бери деньги из-под головашника… Корми, мой чаще, не обрости Васютку…

– Денег хватит без твоих. Ой, баба! Сама затлеешь и нас сожгешь…

12

Спешно вошла по каменной лестнице, пахло мятой, и душно было от пара. На площадке с низкой двухстворчатой дверью в глубине полукруглой арки встретил Ириньицу русобородый с красивым лицом дьяк в красном кафтане, в руке дьяка свеча в медном подсвечнике.

– Пошто ты, жонка?

– Ой, голубь, мне бы до боярина.

– Пошто тебе боярин?

Дьяк отворил дверь. Ириньица вошла за ним в переднюю светлицу боярина. Белые стены, сводчатые на столбах; столбы и своды расписные. По стенам на длинных лавках стеганые красные бумажники[94], кое-где подушки в пестрых наволочках, в двух углах образа. Сверкая рефитью, жемчугами, поклонилась дьяку в пояс:

вернуться

92

Сетку.

вернуться

93

Голая.

вернуться

94

Бумажник – матрац, набитый хлопчатой бумагой.