Разин Степан - Чапыгин Алексей Павлович - Страница 89

89

– Страшен адлер блик![238]

С левого плеча атамана спускалась золотая цепь, на ней сзади сабля. Опоясан был Разин ярко-красным шелком с серебряными нитями. Петли с кистями висели от кушака до колен.

– Како он марает, сатана? – Разин двинулся.

Художник взмахнул волосами, погрозил ему кистью, запачканной в краску:

– Штэен блейбен[239].

– Черт тя поймет, ха! Грозит пером, а у меня в руке булава… Скоро мажь.

– Нынче мож…

– Фу! Устал… Худче много, чем бой держать, стоять болваном.

Отдавая Лазунке булаву, Разин не успел взглянуть на портрет, полы шатра распахнулись; отстраняя чмокающие удивленно на работу художника лица казаков, в шатер пролезла высокая фигура богатырского склада в стрелецком кафтане.

– Месяц ты ясный, а здорово-ко, Степан Тимофеевич!

Разин хмурый сел на ковры, на прежнее место, молчал, наливая в чашу вино, и, не глядя на стрельца, сказал:

– Сам пришел, палач Петры Мокеева?

– Мокеева, батько, чул я, шах кончил, не я…

– Шах оно шах, а ты пошто руку приложил?

– Не навалом из-за угла – игра такая, играли во хмелю оба – сам зрел!

– Чикмаз, с Петрой, кабы жив, воеводу просто за гортань взяли: сдавай Астрахань!

– Захоти, батько, Астрахань твоя! Молодцов нарочито по тому делу привел: надо, так хоть завтре иди бери…

– Годи, парень, кричать: немчины близ, да един в шатре: то воеводины гости.

– Много кукуй смыслят! Эй, ты, куричий хвост, поди отсель, скоро!

Чикмаз взмахнул длинной рукой, задел мольберт и чуть не опрокинул работу немца.

– Хальт! Мейн готт, гробер керл![240] – Немец в ужасе замахал одной рукой, другой схватил портрет.

– У нас скоро, иди!

– Жди, Чикмаз, дай гляну, что волосатый пес марал.

Разин встал. Немец показал ему работу.

– Ото, выучка человечья великая, и что она деет: как воочию я, едино лишь немотствую да замест булавы – палка в руке…

– Тю… маршаль штаб![241] Маршаль…

– Лазунка, дай ему, волосатому, жемчугу пригоршню – заслужил…

Лазунка в углу из мешка достал горсть жемчуга, всыпал в карман немцу, тот поклонился и, продолжая внимательно разглядывать атамана, словно стараясь запомнить могучую фигуру его, сказал:

– Другой парсун пишу – даю тебе.

Художник, бережно приставив портрет к стене шатра, спешно собрал мольберт, забрал работу и еще спешнее пошел, забыв на земле в шатре шляпу. Лазунка догнал художника, нахлобучил ему шляпу. Разин сел, приказал:

– Садись, Чикмаз! Нече споровати – пить будем, не Персия здесь – Астрахань. А в своем гнезде и ворон сокола клюет. Унес ноги – ладно, червям не угодил на ужин.

– Тое ради могилы утек я, батько!

Наливая Чикмазу вина, Разин спросил:

– Скажи все, что мыслишь о своем городе и людях.

Чикмаз выпил вино, утер привычно размашисто рукавом длинную сивую бороду, ответил:

– Перво, батько Степан, знай мою душу! Не с изменой, лжой пришел я. И тогда не кинул ба поход, да посторонь тебя были люди, кои застили мою любовь к тебе, – Петра, Сергей, Серебряков Иван… Нынче не те – иные удалые надобны. А я от прошлого с тобой – буду служить. Надо на дыбу? Пойду!

– Верю! И люди надобны.

– Привел я Ивашка Красулю, Яранца Митьку, да в Астрахани ждет тебя удалой еще – Федька Шелудяк[242]. Этих четырех нас покудова буде… Заварим кашу – Красуля стрелецкой сотник.

– Добро!

– И еще – от себя дозволь совет тебе дать, батько.

– Сказывай!

– С воеводой Львовым Семеном пей, гуляй. Не знай страху – прямой человек! Прозоровских же спасись.

– То я ведаю.

– Гей, Красулин! Яранец! Атаман кличет.

На голос Чикмаза вошли двое, приземистый, широкоплечий Яранец и высокий, узкий, с длинной редькообразной головой рыжий Красулин.

– Лазунка, дай еще чаши.

– Пьем за здоровье Степана Тимофеевича!

– Сил наберись, батько, да скоро и в Астрахань воевод судить.

– Много довольно им верховодить, кнутобойствовать с иноземцами!

– Зажали стрельцов!

– Стрельцы все твои, они шатки царю.

– Робята! Силы батько Степан скоро наберется. Людей по листам подметным идет немало, иные идут по слуху… Чуял я, Степан Тимофеевич, – обратился к Разину Чикмаз, – Ус Василий казаков ведет, не дальне место видали их. Да за казаками идут калмыцкие – многие улусы. Все к тебе, и долго Астрахани не быть под воеводами. Навались только.

– Вот что я мыслю, соколы! Бунчук, знамена и пушки, кои мне не надобны, да ясырь перский сдал воеводе. Нынче по уговору к царю шлю послов бить головами и вины наши отдать. Ране ведаю: царь у бояр в руках, а бояре вин моих не дадут царю спустить, только все до конца вести надо. Замордует царь моих или обидит – гряну я на город! Вы же мне верны будьте, неторопко и тайно подговаривайте стрельцов, потребных ко взятию Астрахани. Я же подметные письма пущу шире да пришлых людей зачну обучать к пищали…

– То и будет так, Степан Тимофеевич! – сказал Чикмаз.

– Будет так, батько, клянемся! – прибавил Красулин.

Яранец взмахнул кулаком:

– Эх, за все беды воздадим воеводам с подьячими!

– Знай, Степан Тимофеевич, мы твои до смерти.

– Добро, соколы!

Стрельцы ушли, и вдали черневшая слобода скрыла их фигуры. Безоблачное небо сине. Из-за Волги, с крымской стороны, по равнине, голой, бесконечно просторной, все шире и ярче золотели стрелы встающего месяца.

4

В ту же ночь пять казаков собрал Разин в своем шатре.

– Обещал воеводе шесть, да одного не подберу.

Лагунка сказал:

– Пошли меня, батько!

– Люблю, Лазунка, когда ты приходишь и без просьбы служишь мне… Совет твой тож люблю…

– Я скоро оборочу, батько!

– Дай подумать. Сядьте, соколы! – Казаки сели. – Ты, Лазарь Тимофеев, – обратился Разин к пожилому худощавому казаку с хитрыми глазами, – опытки знаешь, шлю тебя, чтоб глядел зорко и слушал, как будут говорить в пути стрелецкие головы. А чуть узнаешь беду к вам – беги в Астрахань! Ближе будет – на Дон. Дон сбеглых не выдает.

– Увижу, батько.

– И все так: ежели худое тюремное над собой услышите, бегите кто как может… Бояр я ведаю: зовут лестью, да ведут к бесчестью… Казак ли, мужик для них не человек, едино что скотина та, которая пашет и их кормит. Теперь же пейте на дорогу – да в ход. Лазунка, вина царевым посольцам!

Выпили вина.

Разин продолжал:

– Сряжайся, Лазунка! Буду я здесь время коротать со сказочником, дидом Вологжениным.

Казаки-послы ушли. Разин спросил Лазунку:

– Тебе пошто, боярская голова, на Москву поохотилось?

– Невесту позреть, батько! Чай, нынче ее сговорили за другого! Мать тоже глянуть надо… люблю ее…

– Кто же не любит мать? А я вот не упомню мати своя… Знай, на Москве матерых казаков в станицах, пришлых, от царя кормят, вином и медом поят и пивом; становят во двор и ходить не спущают никуда без приказу… Старым атаманам лошадь с санями дают, коли зима… Я же не глядел на царское угощенье, от дозора стрельцов, что у караула станицы были, через тын лазал, а пил-ел в гостях. И тебе велю – не становись на дворе под стражу… Тут они тебя, коли зло на разум им падет, возьмут, как квочку на яйцах… Там у меня в Стрелецкой слободе, от моста десную с версту, на старом пожарище, в домике, схожем на бурдюгу, жонка живет, зовут Ириньицей… Сыщи ее. Коли дома тесно – она укроет. Только пасись от сыщиков… Про меня ей скажи все и про княжну скажи – поймет… Гораздо меня любит, и будешь ты ей родней родного. Еще не ведаю, жив ли дедко ее, юрод? Древний старец был… Тот, должно, помер… Мудрой был, книгочей, все бога искал… Возьми что надо, да спеши: казаки, вишь, на коней садятся. Коли имать будут – беги сюда!

вернуться

238

Страшен орлиный взгляд!

вернуться

239

Надо стоять.

вернуться

240

Стой! Боже мой, грубый парень!

вернуться

241

Маршальский жезл.

вернуться

242

Федор Шелудяк – донской атаман, сподвижник Степана Разина. В 1671 г. возглавлял поход к Симбирску. Был оставлен Разиным во главе Астрахани вместе с Василием Усом и Иваном Терским. Казнен в 1672 г.