Год Шекспира - Мантел Хилари - Страница 8

8

К. М. Вы все еще благоговеете перед звездами?

К. Б. Еще как! Но стоит начать работать — и все проходит. Ты делаешь дело, а не думаешь: «Это же Джон Гилгуд!»

Работать с такими актерами всегда одно удовольствие. Мне нравится, что они невероятно разные. Очень интересно видеть, как они ведут себя в общих сценах, как по-разному подходят к роли. Никогда не надоедает наблюдать. Как я уже говорил, ощущение, будто я возвращаюсь, завершаю круг. Теперь я лучше понимаю, что Элиот имел в виду, когда писал: «Мы не оставим исканий, и поиски кончатся там, где начали их; оглянемся, как будто здесь мы впервые»[16]. По сути дела, все еще продолжается. У меня нет определенного способа работы с Шекспиром, или определенного способа снимать фильм, или играть. Каждый раз пробуешь что-то новое.

К. М. Когда вы основали «Театр Ренессанса», выпустили радиоверсию шекспировской пьесы и сняли «Генриха V», ходили разговоры о том, что вы собираетесь ставить все пьесы Шекспира. Это и сейчас ваша цель?

К. Б. Когда у меня появился опыт, я понял, что нельзя ставить пьесу просто ради того, чтобы поставить. Нужно, чтобы страстно хотелось рассказать определенную историю. Не каждая из них — моя. Мне кажется, что нужно ставить и играть только в тех пьесах, которые вызывают в тебе самые сильные чувства.

К. М. Что бы вам еще хотелось поставить и экранизировать?

К. Б. В недалеком будущем, если будет возможность, — «Тщетные усилия любви» и «Макбета». Из «Тщетных усилий любви» я хотел бы сделать мюзикл. Эта пьеса мне всегда нравилась. Она и очень веселая, и печальная, и необычная, в ней есть эта особенная шекспировская магия, у тебя просто сердце в конце разрывается, и притом она очень, очень дурашливая.

Мне кажется, я понимаю мир пьесы, точнее период, когда в ней происходят события (хотя обычно стараюсь время точно не обозначать). Затем нужно просто представить каждую сцену и героя как бы на фоне этого мира и посмотреть, раскроет ли это характер героя или нет. В «Макбете» — главное, конечно, колдовство. Нужно найти место, где можно поверить, что колдовство существует, что оно витает в воздухе. Я хочу поместить героев в пространство, где от колдовства волосы встают дыбом, и ты знаешь, как и сам Макбет, что договор с посланцами дьявола — дело нешуточное, поэтому религия должна играть важную роль. Обстоятельства брака Макбета и Леди Макбет тоже нужно тщательно продумать. Она говорит: «Я кормила грудью», но детей у них нет; старше она его или младше? И потом, это Шотландия. Начинаешь понимать, что происходит, в воображении возникают картины. Я их называю ключевыми.

Для каждой из этих пьес (если говорить о том, как мог бы развиваться поставленный по ним фильм) у меня уже есть несколько таких картин (больше для «Тщетных усилий любви», меньше — для «Макбета»), где картину я уже вижу и слышу. Я уже вижу танец в «Тщетных усилиях любви»: там есть фантастическая библиотека, где стеллажи стоят по кругу, и танцевать будут на скейтбордах, но не современных, а как бы средневековых, и все катаются на них по полу и по потолку. Вижу женщин на плотах на реке.

Так что сейчас я вовсю тружусь над этими пьесами. У меня всегда в сумке текст, и я сажусь и изучаю какую-нибудь сцену, делаю записи, выстраиваю образный ряд.

К. М. А какие образы вас навели на Гамлета?

К. Б. В Гамлете ключевыми картинками были Гамлет и Фортинбрас на равнине, а сзади — армия; прибытие Розенкранца и Гильденстерна; проход короля и королевы по коридору в зал с фехтовальщиками; монолог «Быть или не быть» с зеркалом — ранней версией двустороннего зеркала; и затем, когда Гамлет слышит Клавдия — очень личный момент, момент откровения, — эту сцену мы подали как исповедь; затем схватка и захват дворца в конце. Такие точки потом нужно соединять линиями.

К. М. Двадцать или даже тридцать лет спустя, когда люди будут вспоминать вас, какие слова вам бы хотелось услышать? Он приблизил Шекспира к зрителям, он был великим кинорежиссером, великим актером, великим исполнителем классики?

К. Б. Мне бы хотелось, чтобы они сказали: «Он нас смешил».

Хаим Плуцик

Горацио

Поэма. Глава V. Карл. Отрывок. Перевод с английского и вступление Антона Нестерова

Парадоксальным образом русскоязычный читатель имеет некое представление о поэме Хаима Плуцика «Горацио» — но абсолютно не представляет себе ее автора. Объяснение заключается в том, что одну из «главок» этой большой поэмы, длиной около 2000 строк, перевел в свое время Иосиф Бродский и текст этот время от времени перепечатывается среди его переводных вещей. Текст длинный, около 300 строк — и читатели воспринимают его скорее как отдельное развернутое стихотворение — если не поэму. Сам же автор остается в тени…

Хаим Плуцик родился в 1911 году в Бруклине в семье евреев, эмигрировавших из России. В детстве говорил на идише, русском и иврите — и, только когда пошел в начальную школу (семья к тому времени переехала в Коннектикут), стал учить английский. В 1932 году Плуцик окончил колледж Святой Троицы в Хартфорде и получил стипендию для продолжения образования в Йеле. Во время учебы там, в 1933 году, завоевал Йельскую премию Кука за лучшее неопубликованное стихотворение. Через два года Плуцик оставляет университет, так и не получив степень (магистерскую работу он все же, задним числом, защитил, но в 1940-м), а первая книга стихов, «Аспекты Протея», выходит после Второй мировой войны, в 1949 году. Причем на войне Плуцик успел повоевать, записавшись добровольцем в 1942-м. После войны, демобилизовавшись, преподавал английский язык и литературу в Рочестерском университете. В 1959 году у него выходит книга стихов «Яблоки из Шинара», а в 1961-м — книга «Горацио», получившая подзаголовок «Большая поэма, в которой предпринята попытка в серии драматических повествований прояснить смысл истории Гамлета».

У Шекспира Гамлет берет с Горацио обещание рассказать правду о происшедшем в Эльсиноре и очистить имя принца от неизбежных наветов и клеветы:

Каким Бесславием покроюсь я в потомстве, Пока не знает истины никто! Нет, если ты мне друг, то ты на время Поступишься блаженством. Подыши Еще трудами мира и поведай Про жизнь мою. Гамлет. Акт V, сцена 2. Перевод Б. Пастернака

Для обычного читателя/зрителя текст шекспировской трагедии самодостаточен: читатель/зритель погружен в происходящее и не очень склонен видеть, насколько все мотивации, которые движут принцем, неочевидны всем участникам событий; в глазах датского двора и народа Дании Гамлет — всего лишь убийца законного властителя, а история, рассказанная Призраком, никому, кроме принца и Горацио, не известна. Свидетельство Горацио — последнее и единственное оправдание принца.

И на этом Плуцик строит свою поэму. Весь остаток жизни Горацио пытается рассказать правду о том, что ж произошло в Эльсиноре. Но правда эта никому не нужна. Оказывается, что подлинное свидетельство участника событий не имеет никакого веса в глазах окружающих — им важней и милей удобные для них версии. Как при жизни Гамлет всем мешал, так и после смерти подлинная память о нем никому не нужна…

Плуцик задумал «Горацио» еще в свою бытность на фронте. Но понадобилось полтора десятилетия, чтобы идея претворилась в книгу. За это время война тоже оказалась несколько вытесненной из памяти. И отчасти именно это составляет внутренний нерв плуциковского «Горацио» — это книга о наших отношениях с историей, о нашем стремлении убежать от непреложности фактов — вернее, стремлении отвернуться от них и их не видеть.

На Духов день, когда труба пропела: Прием окончен, можно расходиться, — И только трон, покинутый, смотрел На всех, кто жаждал милости монаршей, Покуда я, замешкавшись, кивая И кланяясь, стремился к выходу, — Премьером ставший Карл меня улыбкой,                      подходящей дню, остановил: — Горацио, пойдем в мой кабинет, Немного поболтаем, как друзья, Немного выпьем… Только вот вина Он издавна не пьет, и мы цедили сахарную воду. Он у окна застыл, и взгляд его рассеянно скользил По разодетым в шелк придворным, что внизу Текли к донжону — иногда мелькали дамы: милы и                                                                 изящны. — Скажи, Горацио, уж сколько раз мы видели все это? — Он обернулся и с усмешкой меня похлопал по плечу. — Но ведь душа поет, едва увидишь Весь блеск, дарованный Царем Небесным, Короне для защиты нашей жизни, земель и благ? Ты, столько лет служивший королю Без страха и упрека, с этим согласишься… Он отхлебнул воды. Я чуть приподнял бровь: куда он клонит? Он обернулся с мимолетною улыбкой: — Вот почему, мой друг, мне больно слышать, Когда твои поступки… тень бросают… Я резко выпрямился: — Что? Ты полагаешь, я… — Послушай, не в обиду… Сядь, послушай. Я тридцать лет живу среди интриг, Но выбирать слова не научился, Когда я с теми говорю, кто впрямь мне дорог. Ты — дорог мне, и потому… нет, только потому —                                                             скажу, Что у меня на сердце: с дурака спрос невелик, (Кто, кроме дурака, в политику полезет, Право слово?) Я много видел дураков, и знаешь — Больно… больно, когда друзья по глупости готовы Подставляться… — Катись ты к черту! Может, уже хватит Намеков?! Я думал, ты в измене меня собрался                                                     обвинить И с головой уже простился. А теперь все дело в том, Что я веду себя не слишком умно… Ну, если это — потрясение основ И грех тягчайший против государства, То скоро всех у нас поубивают, За исключением коров да лошадей. Что ж признаю,                                                       виновен Двойной виной: я — человек и смертен. А теперь                                                     признайся, Чем моя дурость превзошла твою? Он улыбнулся вновь. Отпил глоток невкусной влаги и поднял палец вверх. — Я рад, что не задел тебя. Позволь же напрямую: Я про твою дурную одержимость — опасную, сказал                                      бы, одержимость — Историей о смерти Гамлета-безумца. Поверь, Она идет во вред тебе… — Какая одержимость? Историей про Гамлета?..                                               Вредит мне? Ну что за чушь?! Кому какое дело до того и нашей                                                   дружбы, Которую ты подымаешь на смех. Да и при чем тут Королевство?! — Как при чем?! Пустячное — порой важней всего. — Я помню, нашей с тобой бабке Загадки нравились… И ты пошел в нее? — Ну, знаешь ли, сейчас мне не до шуток! Кончай дурачиться! Ведь над тобой в рукав Смеются при дворе, а смех придворных… Ты знаешь сам… тогда уж дело плохо… Но много хуже — шепоток в народе. Да, про тебя! Пройдись по улицам, переодевшись, как калиф Багдадский, загляни на постоялый двор, На лавку сядь с отребьем да послушай там пересуды О Горацио, преславном нашем лорде. Что о его посольствах в Италию, к французам,                                                           англичанам Услышишь ты? Или о службе королю здесь, в Дании? Да нет! — о том, что впал Горацио в маразм и всё                                                           твердит Об этом, как его… о Гамлете — кривляке, который                                                                       мертв Невесть уж сколько лет. Или склонись к                                придворному любому И на ушко шепни: «Послушай, здесь Горацио, Бьюсь об заклад — и часа не пройдет, Как заведет про Гамлета!», «Три к одному — и                                                      принято. Но только — без намеков: ему бы только повод, И оседлает тему излюбленную: Гамлет то, да Гамлет                                                              это…» Не буду говорить тебе, кузен, как это действует на                                                                    нервы Королю, и, прямо скажем, мне: своей карьерой При дворе обязан нам ты, как и тем, кто был до нас… Что станут говорить о мудрости властителя, когда Его министр слывет за идиота? И это — твоя                                                           верность? Послушай, за твоей «неважною» навязчивой идеей Ты позабыл о том, что вправду важно: О сути. Верность Принцу, амбициям его, Его «правам на трон» — тебе не кажется, все это                                                        умаляет Твою любовь к монарху, что на троне — сейчас? — Скажи мне, — с горечью спросил я, — Что король — он думает, как ты? — Коль ты о том, что наш монарх своею королевскою                                                      печатью Скрепил велеречивый документ, где это сказано Такими вот словами… Ясно, нет, мой друг! Но я как правая его рука… я знаю его мысли — и                                                              поверь, Его любовь к тебе — как и моя — все та же. Как друг Я должен был тебя предупредить… Он пригубил воды и улыбнулся. — Что же, спасибо, Карл, — Я поклонился. — От души благодарю — Ты только что мне вновь напомнил суть Твоей политики придворной: все, что сложно, Свести до примитивной ясности — тут у тебя талант… — Ну ладно, ладно, ты ведь не в обиде! — Он выдохнул, почти давясь от смеха. Я был не слишком вежлив: — Говорить, что я — посмешище для всей страны, Давай не будем. Точно так же, как не стану Кричать на всех углах о том, что сделал Для Дании я и для короля. И если кто смеется Втайне за спиной — пускай его, мне это не мешает Чтить дорогую тень и правду говорить. Да пусть хоть сто раз зовут шутом И бьются об заклад — мне что с того?! Глупцов везде хватает. И если я могу Поведать правду про того, кого любил… — Горацио, не надо! Не своди меня с ума! Что за одержимость: Уже лет семьдесят он мертв, и пылью стал давно… — Вообще-то, сорок три прошло лишь года. — Прекрасно, сорок три… И что, скорбеть поныне?! Да это против Бога и                                                            природы. Он смертными нас создал. Все там будем: друзья,                                                        враги… История — лишь хроника смертей тех, с кем Дружили мы. Клянусь Гераклом, ты городишь чушь И хаешь Бога… Я вздрогнул — он по-своему мои слова Истолковал и фразу оборвал на середине. Потом, поднявшись, принялся ходить. За окном Темнело: ночь вползала в комнату. Вдруг резко обернулся он и начал: — Ладно, — сквозь усмешку, — все же поясню, Что заставляет меня лезть в твои дела. Из нас двоих ты — старше, не пристало Мне, вроде бы, тебя учить — я пред тобой щенок. И все же… все же… кое-что меня смущает… Я озадачен. Это — как перчатка, что брошена В лицо мне, будто вызов всей мудрости моей. А я, поверь, горжусь — я знаю все пружины, Что управляют ближним: ненависть, любовь, ум,                                                           глупость — Для меня как на ладони. Без этого — ну, как мне                                                        устоять Против завистников — ты знаешь, положение                                                   министра Куда как шатко… Я обязан знать, чем каждый Дышит при дворе: причуды, страсти, моды… Поверь мне, двор — что сумасшедший дом… Но, глядя на тебя, я не могу понять — как, Как умнейший человек способен верить в то, Что за пределы смысла выходит начисто?! — Ну, знаешь, если так… — Стой! Ты кричишь о «правде»! Ты правды жаждешь. Истины! Но — что есть истина? Какую правду надеешься извлечь ты из могилы? Я — практик, знаешь ли. И правда для меня — То, что я видел, то есть правда факта! (Религию — давай не будем трогать, я верую, И этого довольно.) Позволь тебе напомнить, Что я был при тех событиях — да, не участник, Но свидетель. И я прекрасно помню Гамлета: Как он, пуская слюни, на полу сидел и все пытался Пальцы сосчитать… И что, по-твоему, Был должен думать двор?! Я передергиваю?! Влез, куда не должно?! Давай смотреть на факты! Клавдий был убит. Рукою Гамлета. Убийство короля есть преступленье. Представь, что дело слушают в суде. Любой судья Найдет две дюжины свидетелей — и под присягой Они покажут, что меч в Клавдия всадил Не кто иной, как Гамлет. Что еще? Все прочее — Лишь домыслы. Виденья. Сны… Ты утверждаешь, Клавдий — убийца Гамлета-отца? И это кто-то видел? Призрак? Ах, Призрак был тому свидетель? Ну и ну…