Падение Света (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 70

— Денал вполне безбожен? — спросила Сендалат.

Прок вздрогнул. — Вообразите: власть моих рук над жизнью и смертью приходит не от божества. Как жадно стремимся мы к чудесам, как хотим сделать их привычными и легкими — словно шнурки завязать. Но чем больше чудес мы минуем, тем… бледнее становится мир.

— Почему не ярче? — удивилась Сендалат. — К чему боги, если грядущее несет нам великие силы?

Он заморгал. — Думаете, боги предлагают нам лишь иллюзию сделки, миледи? Каждый миг мы беседуем с миром и он нам некоторым образом отвечает — если потрудиться и услышать. А теперь отрубите ему язык. Отстраните от участия в диалоге. Что ж, продолжать разговор было бы глупостью, верно? Молитва без ответа рожает лишь глухое эхо. — Он подался вперед, бережно ставя кружку на помост у камина. — Хуже, если ответный шепот принесет полную нелепость. Я верю, миледи, что культы и религии часто создаются без нужды, только чтобы заглушить тишину обезбоженного мира, а стал он таковым лишь потому, что мы не вслушиваемся. Вместо простого смирения приходят заповеди и законы, борьба и уничтожение полчищ самозваных или выдуманных врагов. Делай то, не делай это. Почему? Потому что так сказал бог, и всё. Но говорил ли бог или звучало искаженное эхо смертных пороков и ошибок, пополняя список святых пророчеств?

— Сегодня звучат опасные слова, — вмешался Ялад. — лучше идите в комнату, Прок, и спите.

— Когда звон к ужину еще не звучал? Вы хотите, чтобы я голодал?

— Мать Тьма…

— А, Мать Тьма. Да, незримая и не имеющая что сказать, так что жрицы раздвигают ноги в поиске мирского экстаза или хотя бы насыщения. — Прок махнул рукой, отметая возражения Ялада. — Да, да, понимаю, отсутствием и молчанием она передает нам что-то весьма глубокое. Святая истина. Но полно, Ялад, многие ли способны овладеть подобным уровнем тонкости? Процветет культ, придумавший простые правила. Хватит одной-двух фраз. Интересно будет поглядеть, какую веру создадут сторонники Отца Света — но какой бы ни была она, простой или сложной, я уверен: Мать Тьма даст весьма смутный ответ.

Сендалат случайно посмотрела в сторону кухни и заметила в двери Айвиса. Он явно слышал слова хирурга, но она не поняла выражения лица. Тут прозвенел колокол.

Прок со вздохом встал. — Стул, чтобы сидеть, стол, чтобы опереть руки — чего еще нужно мужчине? Ялад, не пойдете ли со мной сражаться с псами голода?

Страж ворот поднялся и поглядел на Сендалат. — Миледи?

Она позволила ему подать руку, но тут же отпустила, встав на ноги. Взглянула в глаза Айвису и улыбнулась.

Он слегка поклонился.

Все пошли в обеденный зал. Хотя бы этим вечером Айвис будет с ними.

* * *

Долгая погоня за солдатами — мучителями Джиньи не задалась с самого начала. Зимой весь мир сохнет от голода. Но, как понял Вренек, даже ушедшие не уходят насовсем.

Покоящаяся на его лбу теплая ладонь казалась очень далекой от места, в котором он ощутил себя. И в этом месте он был не один. Некто сидел рядом, не настолько близко, чтобы протянуть руку и коснуться… а значит, ладонь на лбу Вренека не принадлежала незнакомцу. Однако фигура разговаривала с ним: иногда на незнакомом языке, иногда женским голосом, а по временам мужским. Если же незнакомец говорил на понятном наречии, слова были смущающими — будто Вренек оказался лишь свидетелем и слова вовсе не предназначались ему.

Ладонь на лбу была совсем иной, потому что ощущалась настоящей. Но очень далекой. Между ними лежала тьма, тьма клубящаяся подобно мутной от пепла воде, и вода была леденяще-холодной. Ему не хотелось плыть, направляясь в сторону тепла, хотя нежелание казалось ошибочным.

— К тому же, — мужским голосом бормотал чужак, что был рядом, — желание само по себе жестокий родитель, а дитя приучено к бессилию.

Что ж, даже здесь было утешение, в компании болтливого незнакомца, пусть он говорил не с ним.

— Мужчины, — продолжал чужак, — страдают от многих вещей. Иным они дают голос, но слишком часто это превращается в жалобную молитву, лишающую интереса всех, кто слышит. Но другие страдают молча, крепко зажимая рот ладонью. Рука может заглушить или задушить, или всё сразу; не докажешь, чего же ты желал. Однако идея выбора не важна. Страдания умирают неохотно, и если убийство — желание, то сила — предатель.

Вренек кивнул, думая, что понимает. Это и означает быть мужчиной, потому тайные страдания так сильны.

Чужак будто услышал его мысли, ибо сказал: — Сокрытое глубоко внутри, страдание жиреет на сладких и смертельно опасных кусочках воображения, и растет счет мясника. Список страхов и ужасов.

Но рука на лбу Вренека казалась сухой, никакой крови. Да, пусть неведомый спутник приятен, не пора ли совершить обратное путешествие? Окрашенный бледным зимним солнцем мир, понял он, не сулит совсем ничего.

Друг заговорил снова, теперь женским голосом: — Если мир был родителем всем, его населяющим, любовь умерла слишком давно, после слишком многих актов взаимной жестокости. Горящие леса. Умирающие деревья. Дети, попавшие в пламя. Землетрясения и камнепады, дома, рушащиеся и убивающие жильцов. Прекрасные дети, умирающие без видимых причин. Да, у нас много причин ненавидеть мир, а у мира — ненавидеть нас. Это длится и длится, а мы не прекращаем быть жестокими.

Мы хвалимся, будто выигрываем. Пока не проиграемся в очередной раз. Так происходит подъем и гибель, то, что прежде было сильным, оканчивается в пламени и руинах, сорняки пробивают растрескавшиеся мостовые. Так гордые старухи умирают в грязи или сгорают, подобно соломенным куклам. Всё растет и падает, как движется при дыхании твоя грудная клетка. Но, милое дитя, ты еще дышишь. Счесть ли это победой?

«Там были могилы и крипты. Я ходил между курганов. Было холодно, так холодно. Камни и небо. Я нашел яму и спрятался. Как мертвец. Пока не стало теплее.

Да, так и сказал друг. Мужчины злобствуют, потому что страдают внутри. Джинья, а их найду и убью. Им не скрыться, ведь содеянное ясно написано на лицах».

— Жизнь ребенка находит силу, — сказал друг, опять мужским голосом, — в потенциале. Потенциал упорен. Он не знает, что такое сдаваться… но однажды узнаёт, и с этим знанием чахнет и умирает дитя. Ты, Вренек, не понимаешь смысла капитуляции. Вот что тянет нас к тебе. У тебя воля тонких ростков, что пробивают трещины камня и раздвигают плиты мостовых. Победа далека, но неизбежна. Некоторым образом дитя ближе всего к природе, тогда как взрослые давно отреклись от цены дерзаний и должны жить день за днем, общаясь на проработанном языке капитуляции.

«Кто вы?» спросил Вренек.

— Умирающие боги.

«Почему вы умираете?»

— Чтобы освободить дорогу детям.

«Но вы нужны им!»

— Они думают иначе. Уроки, Вренек, нелегко усваивать. Мы видим будущее, полное крови. Но ты, дитя… мы притянулись к тебе. Даже пред смертью ты ярко сияешь. Теперь мы уходим. Не проси благословения. Оно станет проклятием. Природа — вечное дитя. И теперь мы, вечные дети мира, познали смысл капитуляции. Увы, пришло время уходить.

Какая-то часть воспоминаний вернулась к Вренеку, и тут же друзья пропали.

Он ощутил, что его поднимают из могилы. Он был невесом на руках, почти плыл, рваная одежда задубела от мороза. Казалось, над ним разговаривают два голоса. Только два. Потом был запах дровяного дыма и, кажется, тепло, и его закутали в меха. Под спиной была толстая крашеная шкура, а под ней горячие камни из очага. Но самой теплой оставалась рука на лбу, такая невозможно далекая.

«Умирающие боги, я скучаю по вам».

Мир за пределами фермы и городка Абара Делак оказался больше, нежели он воображал. Он просто тянулся и тянулся, словно кто-то повторял и повторял слова творения. Деревья, холмы, скалы, река, канава, деревья, деревья, тропа и дорога, канава, холмы, леса, ручьи, леса… Небо, небо и небо и небо… и чем дальше тянулся мир, тем холоднее становился, будто разучился любить себя, а творец мира заскучал от этой штуки, от снова-снова-снова. «Леса и небеса и деревья и поляна и могилы и яма вон там, да, просто прыгни вниз, тебе туда. Видишь, какая маленькая? Совершенство».