Убить сову (ЛП) - Мейтленд Карен - Страница 19

Джоан недоверчиво и удивлённо посмотрела на меня.

— Почему?

— Я знаю, что они добрые женщины. Должно быть, пожалела ребёнка.

— Нам не нужно подачек от таких, как они, — рассердилась Джоан. — Я тысячу раз говорила детям не приближаться к ним. С чужаками опасно общаться.

— На сей раз, Джоан, думаю, тебе следует быть благодарной, и я надеюсь, ты не станешь отказываться от милостей церкви. — Я открыл свою корзину. — Я принёс тебе немного баранины, Ральф. Думаю, Джоан сварит из неё бульон, если ты не можешь есть твёрдую пищу.

Джоан рванулась вперёд, взять мясо.

— Ты добрый человек, отче, что бы там ни говорили.

— А что обо мне говорят, Джоан? — мрачно спросил я.

— Ничего, отче, — торопливо ответила она, — деревенские сплетни. Мы с Ральфом на них внимания не обращаем.

— И всё же я хотел бы услышать.

Джоан одёрнула юбку.

— Да просто пустая болтовня, ты же знаешь, отче. Я слышала разговоры, что твоё прежнее место в Норвичском соборе было по всем статьям лучше. Вот люди и удивляются, почему ты его оставил... ради прихода вроде нашего.

— И они знают ответ?

Мою грудь снова сдавил тугой обруч.

— Говорят... ну, кое-кто говорит, что тебя сюда отправили из-за... — она растерянно обернулась к мужу, но тот не пришёл на помощь. — Потому, что тебя поймали... прошу прощения, отче, в постели с... с монахиней, вот что говорят.

Она подхватила подол фартука из мешковины и закрыла им лицо, не смея даже взглянуть на меня.

Я не смог удержаться от смеха. Они оба глядели на меня в изумлении.

— Нет, уверяю вас, меня не ловили в постели с монахиней. Да и нигде меня с монахиней не ловили.

Несмотря на облегчение, в груди у меня по-прежнему болело. Обычно эта боль проходила в течение нескольких часов. С тех пор как попал в эту несчастную деревню, я чувствовал себя так, будто меня преследует какая-то ужасная тварь, готовая наброситься в любой момент. Каждый раз, глядя в глаза деревенским, я задавался вопросом, не узнали ли они, не пустил ли декан епископа слух. Он делал такие вещи с большим удовольствием, если они служили его цели.

Джоан пристально смотрела не меня, очевидно, ожидая каких-то объяснений.

— Меня не отправляли сюда из-за монахини. Я пришёл к вам потому, что, как Христос, хотел служить тем, кто нуждается во мне. Меня не благословляли служить приходящим в собор богатеям.

Джоан попыталась улыбнуться.

— Мой Ральф так и говорил соседям. Он им сказал — да, Ральф? — он сказал, тебя не отправляли сюда в наказание. Ясно же, сказал Ральф, что если бы тебя поймали на чём-нибудь таком, то забили бы кнутом, а то и чего похуже.

Мои плечи дрогнули, а шрамы на спине внезапно опять стали гореть под грубой одеждой. Я заставил себя улыбнуться.

— Как хорошо знать, что у меня есть друзья в Улевике.

Ральф казался таким погружённым в свои мысли, что трудно было даже сказать, слышал ли он меня. Я никогда не видел его таким несчастным. Обычно он жизнерадостный человек, полный жизни, несмотря на все трудности. Я не мог понять, отчего он так внезапно изменился. Я оглянулся в поисках скамейки и подтащил её поближе к нему, но он тут же отстранился.

Джоан протянула было руку, словно хотела меня отодвинуть, но остановилась.

— Тебе не стоит слишком приближаться, отче... чтобы не заболеть.

— Христос меня защитит, — возразил я.

— А твои слова насчёт Джайлса, отче, это правда? — встревоженно спросила она.

Я взглянул на Ральфа — может, именно это так его расстроило? Не думаю, что эти двое были друзьями, но, может, Джайлс был... родственником. Я до сих пор не мог разобраться в запутанном клубке родственных отношений в деревне. Но мне незачем спрашивать, что за слухи узнала Джоан. Всей деревне уже известно, что одного из их соседей мучили, а потом протащили перед ними на празднике в чучеле святой, всем на потеху. И раз каждый мужчина и каждая женщина в Улевике знали имя того, кто кричал, умирая в огне — это, несомненно, дело рук самих Мастеров Совы. Я вздрогнул. К горлу подступила желчь. Будь они прокляты, и Хилари, и мерзкий ублюдок Филипп. Не я должен чувствовать вину. Это их вина, их всех.

— Гореть им в аду! — выпалил я, а потом, увидев испуг на лице Джоан, попытался сдержать гнев. — Было совершено зло, огромное зло, и те, кто его сотворил, поплатятся, если не в этой жизни, то в следующей.

Лоб Джоан морщился в тревоге.

— Но ведь никто не понял, что этот бедный мальчик внутри святой Вальпургии. Мой брат там был, и он клянётся, что не догадался.

— Мастера Совы знали. Без сомнения, знали и другие, — мрачно сказал я.

— Но ты не будешь... Ты не станешь отлучать нас от церкви, да, отче?

Я внимательно посмотрел на неё, прежде чем ответить.

— Большинство жителей деревни так невежественны, что не понимали происходящего, в это я готов поверить, но теперь вы всё знаете. И кто из ваших соседей окажется на месте Джайлса в следующий раз? Может, и кто-то из вашей семьи. Вам, деревенским, надо держаться вместе, надо избегать дьявольских ритуалов Мастеров Совы.

Джоан с опаской бросила взгляд на дверь, как будто опасалась, что кто-то нас услышит.

— Но если Мастера Совы забрали парня только за то, что он переспал с той девушкой, значит...

— Если кто-то угрожает тебе, Джоан, тут же приходи ко мне. Церковь защитит тебя, обещаю. — Я кивнул в сторону двери. — А теперь оставь нас. Мне нужно исповедовать Ральфа, если он готов к этому таинству.

Она кивнула, неуклюже изобразила что-то вроде реверанса и, бросив на мужа ещё один тревожный взгляд, приоткрыла дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть, и быстро захлопнула её за собой.

Я вынул из своей сумы толстую сальную свечу, зажег от чадящей тоненькой свечки и поставил на грубый столик в углу. Рядом достал серебряную коробочку со святыми дарами.

Ральф говорил унылым тихим голосом, отвернувшись от меня и оставаясь в тени. На исповеди он не признался ни в чём, чего не говорил раньше — гордыня, лень — не думаю, что он и вправду был в этом виновен, но он судил себя строже, чем большинство людей.

— Прощаю тебе грехи твои во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь.

Я поднял оплывшую свечу, чтобы поднести её поближе к Ральфу, и собрался положить в его рот гостию [10], но зацепился рукавом за край стола, и свеча наклонилась. Несколько капель горячего воска пролились на руку Ральфа.

— Прости, Ральф! Должно быть, я обжёг...

Я вдруг понял, что он не дрогнул, не отдёрнул руку. Три капли белого воска лежали на его коже, но он не чувствовал ожога. Он увидел, что я смотрю на руку, и тут же потупился. С запоздалым вскриком он поспешно натянул на неё одеяло.

Я отшатнулся. Я не хотел этого, но Ральф заметил моё отвращение, и лицо у него стало испуганным. Теперь я слишком хорошо понимал, чем на самом деле болен этот несчастный. Да помилует его Бог! Я ничего не смог сделать в этот ужасный момент осознания и лишь неподвижно стоял со свечой в дрожащей руке. Ральф сгорбился в тени, его подбородок почти касался груди. Мы оба молчали. Мне нечего было сказать, чтобы утешить его.

Я собрался с мыслями и торопливо завершил начатое. Потом потушил свечу и сунул назад в суму. Я знал, он не хочет, чтобы я произнёс то страшное слово, я и сам не мог заставить себя его выговорить. Думаю, мы оба верили, что если это слово останется невысказанным, то каким-то образом останется и надежда.

— Да пребудет с тобой Господь.

На это не последовало ни ответного движения, ни привычного «аминь», только отчаянная мольба в его глазах.

Я вышел и устало прислонился к закрытой двери. Джоан говорила со старой вдовой Летицией, которая уселась массивным задом на стену колодца и, очевидно, выкладывала новую сплетню. Джоан обернулась на звук закрывающейся двери, нашла взглядом моё лицо. В её глазах было то же страдание, та же безмолвная мольба, что и у Ральфа. Но прежде чем я успел что-нибудь сказать, Летиция с трудом слезла с колодца и заторопилась ко мне.