Я подарю тебе землю (ЛП) - Йоренс Чуфо - Страница 119

Граф посмотрел на дорогу и продолжил, понизив голос:

— Мы должны считать так, иначе в ответе будет графство. Думаю, не стоит повторять, что доброе имя Барселоны — превыше всего.

— Я вас не понимаю.

— Все ясно, как божий день, дорогая моя супруга, — проворчал Рамон. — Мавр нас обманул. Именно поэтому он и решил произвести обмен ночью. Подделка была превосходна, и если бы не евреи, привыкшие иметь дело с подобными вещами, никто бы ничего не заметил. Если бы мы просто пустили эти деньги в оборот, никто бы даже не понял, что они фальшивые; а если бы потом и обнаружили подделку, то обвинили бы в ней человека, пойманного с этими деньгами. Никому бы и в голову не пришло связать это с Аль-Мутамидом Севильским, чья физиономия красуется на монетах. Однако Монкузи пришла в голову идея переплавить мараведи в барселонские манкусо с моим портретом на одной стороне и гербом Барселоны — на другой. Когда их стали плавить, обнаружилось, что содержание золота в этом сплаве катастрофически мало.

— И как же вы собираетесь выбраться из столь неприятного положения? — спросила графиня.

— Политика, Альмодис, это всегда трупы на пути, — вздохнул граф. — Как вы сами понимаете, граф Барселонский не может публично признать, что его обвёл вокруг пальца какой-то мавр.

— И что тогда?

— Нам нужен козел отпущения, и лучший кандидат на эту роль — еврей. Если и есть люди, способные погасить наш долг и вновь наполнить казну — то это лишь эти палачи Христа. И им придется это сделать, если они хотят продолжать жить в Барселоне. Нашему народу только дай повод устроить евреям погром! Зато наша честь будет спасена.

— Это понятно, но я думаю, логичнее было бы обвинить должностное лицо, которое руководило операцией и позволило всучить ему фальшивые деньги. Надеюсь, вы поняли, о ком я говорю?

— А речь вовсе не об этом. Мы утверждаем, что мараведи, которые вручили евреям, были настоящими, а их коварно подменили и пытаются заставить нас поверить, будто там полно свинца.

— А вам не приходит в голову, что вы этим наживете себе страшного врага? — спросила Альмодис. — Вы же понимаете, что не сможете обвинить в краже всех жителей Каля?

— Я не устаю восхищаться тонкостью вашего ума, — признался он. — Разумеется, я не могу обвинить всех. Причем даже непосредственно тех, кто принял на хранение деньги: это означало бы полностью обезглавить Каль, и мне совсем не нужно, чтобы все богатеи Каля оказались виноватыми. Будет вполне достаточно, если мы по совету Монкузи обвиним в случившемся нынешнего главу менял и заставим его ответить за преступление по всей строгости закона. Прежде всего, я должен представить козла отпущения; далее, я должен нейтрализовать остальных евреев, посеяв меж ними рознь, поскольку не подлежит сомнению, что одни поддержат этот вердикт, а другие — нет. Таким образом, мы сможем расколоть их на два лагеря, и в этом расколе будет наша сила. Так или иначе, но в конечном счете им придется выплатить весь долг — сполна и с процентами. Я не знаю и знать не желаю, где они возьмут эти деньги. В конце концов, евреи всегда знают, где их найти.

— И кого же вы выбрали козлом отпущения?

— Кажется, его имя — Барух Бенвенист.

Но тут им пришлось прервать разговор, поскольку снаружи послышался шум и карета замедлила ход — путешествие подошло к концу. Рамон отдернул просмоленную кожаную шторку, и его взору предстал внушительный каменный замок.

Подъемный мост начал медленно опускаться; навстречу графу вышел весь гарнизон во главе с алькальдом.

Возница присвистнул и натянул поводья; лошади нервно забили копытами; процессия остановилась, и венценосная чета вышла из кареты. Алькальд вышел вперед и учтиво, но с достоинством поприветствовал графа и графиню.

— Ваши светлости, капеллан молится о здоровье старой графини, — сообщил он. — Лекарь не отходит от неё ни на минуту, но боюсь, она уже не поправится.

— В таком случае, сеньор, не будем терять времени.

С этими словами Рамон Беренгер I, граф Барселоны, Жироны и Осоны, вошёл под своды опочивальни. Впереди шёл паж, звоня в колокольчик, а за ним следовали Альмодис и капитан стражи.

Комната, где лежала Эрмезинда, находилась в крыле здания, противоположном тому, где размешался гарнизон.

При виде их стражник, охранявший вход в спальню, быстро отошел в сторону. В большой комнате царил полумрак, и глазам графа потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте. Наконец, он смог разглядеть иссохшее тело, на огромной кровати под балдахином оно казалось совсем крошечным. Лицо графини было бледным, будто выточенным из алебастра. Рядом с ней сидел незнакомый мужчина; судя по одежде и массивному перстню с аметистом на безымянном пальце правой руки, лекарь. Когда в спальню вошел граф, лекарь сжимал в пальцах запястье умирающей, проверяя частоту пульса. С другой стороны ложа сидел священник и непрестанно молился, держа в руке склянку с елеем.

В эту минуту лекарь осторожно положил на кровать руку умирающей и, взглянув в лицо ее соперницы, молча покачал головой.

Эрмезинда умирала, но за тот краткий промежуток времени между последним ударом ее сердца и тем мгновением, когда ее душа покинула бренное тело, перед ее глазами промелькнула вся бурная и насыщенная жизнь.

Она увидела лица своих родителей, Роже I и Аделаиды де Гавальда, пришедших поддержать ее в эту печальную минуту, потом перед ее взором встал любимый Каркассон, принеся с собой незабываемый запах детства. Затем она ощутила незримое присутствие своего мужа, Рамона Борреля, с которым делила все тяготы власти, присутствуя на собраниях и судебных тяжбах, участвуя в военных кампаниях, даже в походах в Аль-Андалус. Вспомнились ей и оба регентства: первое — при малолетнем сыне Беренгере Рамоне, прозванном Горбуном, второе — при внуке, Рамоне Беренгере I, причинившем впоследствии столько хлопот.

Увидела она и других своих детей, Борреля и Стефанию, благодаря ее замужеству Эрмезинда заключила союз с нормандцем Роже Тоэни. Несмотря на все причиняемые им неприятности, она вынуждена была признать, что во многом благодаря Роже в конце концов удалось покончить с пиратством на Средиземном море, а главное, сдерживать набеги Аль-Мувафака, шакала из Дении.

Среди призрачных лиц мелькнуло и лицо ее соседа, Уго де Ампурьяса, с которым они столько спорили из-за земель Ульястрета. Были здесь и ее верные сподвижники; многие из них уже ушли в мир иной, другие теперь служили ее внуку. Увидела она и своего брата Пера Роже, ставшего епископом Жиронским, и аббата Олибу, епископа Вика, аббата Риполя, и своего сенешаля Эльдериха д'Ориса, и смертельного врага, Мира Гериберта. Затем перед ее взором встали ее детища, монастыри: мужской Сан-Феликс в Гиксольсе и женский Сан-Даниэль в Жироне. Но в последний миг, заслонив всех остальных, перед ней предстала ненавистная Альмодис де ла Марш, за которую ей пришлось просить Папу, ради мира в графствах.

Сколько прекрасных надежд оказалось разбито, сколько сил потрачено впустую! В глубине души она знала, что в тот последний миг, когда ей предстоит умереть, чтобы возродиться для новой жизни, ей придется простить Альмодис, отбросив свою глупую гордость, которая лишь мешает воспарить к престолу Всевышнего. Скрепя сердце она подняла руку в благословляющем жесте; никто даже представить не мог, чего ей это стоило: она не собиралась позволить этой шлюхе помешать ей вознестись к вершинам вечной славы.

Рамон Беренгер попросил всех удалиться. Рядом с ним осталась только Альмодис. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел в эти минуты его лицо. Никто даже помыслить не должен, как глубоко он скорбит; более того — страдает от угрызений совести. Только теперь он по-настоящему осознал, как любила свои графства предводительница их рода, как заботилась о них эта женщина, такая маленькая и хрупкая с виду, но при этом обладавшая несокрушимой силой духа, с какой отвагой отстаивала она его права в далёкие дни детства, с какой безграничной страстью она его защищала, и какой чёрной неблагодарностью он ей за это отплатил. Очертания ее крошечной фигурки едва угадывались под роскошным одеялом; трудно было поверить, что в этом тщедушном теле таились такая сила духа, упорство и отвага, которым позавидовали бы многие мужчины. Рамон Беренгер взял в руки распятие и вложил в ее холодеющие пальцы. Затем, тяжело вздохнув, произнёс надломленным и хриплым голосом: