Я подарю тебе землю (ЛП) - Йоренс Чуфо - Страница 92

Слово взял Ольдерих де Пельисер.

— Видите ли, сеньора. Вчера вы пожелали, чтобы в день приезда блистательного гостя Барселона сияла огнями, а тот, вернувшись в Севилью, с восторгом поведал своему монарху, как богата и могущественна Барселона.

— Да, я так сказала, и именно это собираюсь сделать.

— Ну что ж, тогда я предоставляю слово нашему сиятельному смотрителю рынков, благодаря которому я теперь имею возможность предложить вам эту чудесную вещь.

Альмодис взглянула на Монкузи, удивленно приподняв брови.

— Сеньора, я всего лишь посредник, идея принадлежит моему юному подопечному, Марти Барбани, который пока ещё не имеет звания гражданина Барселоны, но все же я решился вам его представить.

Зеленые глаза Альмодис в упор посмотрели на Марти, и он внезапно ощутил сильнейшую волну флюидов, исходящих от этой дамы.

— Говорите, — произнесла она.

— Ну что ж, сеньора, — начал Марти. — Я — сын Гийема Барбани де Горба, верно служившего графу до самой смерти, как до него служил его отец. Я прибыл в Барселону около пяти лет назад...

— Молодой человек, меня не интересует ваша родословная, и у меня нет времени выслушивать ваше жизнеописание. Говорите по существу — о том, что касается приема, который я поручила подготовить вегеру и советнику, ведь именно для этого они предоставили вам слово.

Монкузи, преследуя собственные интересы и видя, что дело приобретает нежелательный оборот, решил вмешаться:

— Именно это я и собираюсь сделать, сеньора, и я прекрасно понимаю, что сейчас не время для утомительных отступлений. Если же вы пожелаете узнать подробнее о личных качествах сеньора Барбани, можете расспросить об этом Эудальда Льобета, которого вы хорошо знаете.

Услышав имя своего духовника, Альмодис тут же сменила тон:

— Вы знакомы с доном Эудальдом?

— Он был другом моего отца, прежде чем стать священником, — ответил Марти, — и хранил у себя отцовское завещание.

— Об этом вы мне потом расскажете, — смягчилась Альмодис. — А сейчас давайте вернёмся к интересующей нас теме.

Повинуясь приказу сеньоры, Марти приступил к делу.

— Видите ли, во время одной из моих поездок я имел случай заключить торговую сделку за пределами Леванта и стал обладателем уникальной вещества, которое, если вы сумеете им распорядиться, поможет сделать Барселону одним из самых передовых городов Средиземноморья.

— И в чем же его преимущества?

— Если опустить в него фитили из шерстяных нитей, то они горят намного дольше и дают более яркий свет, чем свечи или обычные факелы, и в конечном счёте такие светильники обойдутся намного дешевле.

И тут вмешался Монкузи — разумеется, отстаивая собственные интересы.

— Если установить такие светильники на углах улиц и на площадях, будет намного удобнее следить за порядком в городе, и людей для этого потребуется гораздо меньше, а как известно, людей у нас и так не хватает.

— Это пойдет на пользу городской казне, — добавил Ольдерих.

— И когда же я смогу увидеть это чудо? — осведомилась графиня.

— Если пожелаете, сеньора, то хоть прямо сейчас, — ответил Марти.

— Так идемте!

— Все уже готово, — заверил Монкузи. — Мы решили, что будет лучше, если вы все увидите собственными глазами.

— И где вы можете показать, как горят эти светильники?

— Если вы не возражаете, на конюшенном дворе.

— Прекрасно!

— В таком случае, с вашего позволения, я пойду вперёд, чтобы закончить необходимые приготовления. У входа во дворец меня ожидают двое моих людей со всем необходимым. А когда вы спуститесь, то все увидите и не потеряете ни минуты своего драгоценного времени.

— Хорошо, Марти. Дворецкий вас проводит.

Марти Барбани удалился готовить к показу свои светильники — пятясь спиной, как учил его советник, непревзойденный знаток дворцового этикета.

75

Ненависть переполняла сердце Эдельмунды и давала ей возможность чувствовать себя живой. Память возвращала ее в тот день, когда началось ее падение в бездну.

В тот роковой день ее везли в карете — кое-как одетую, с растрепанными волосами, с глазами, полными ужаса и негодования. Две мысли терзали ее душу. Прежде всего — страх перед неизвестностью: ведь она понятия не имела, куда ее везут и когда она сможет вернуться в Барселону. А вторая — жгучая обида от несправедливости: ведь единственным ее преступлением было то, что она неукоснительно исполняла приказы своего хозяина, и он прекрасно это знал. И если все пошло не так, как он рассчитывал, то ее вины в этом нет, почему же она должна расплачиваться за вспыльчивость и несдержанность своего хозяина? Почтенная и образованная женщина вроде нее не заслуживает участи изгоя.

По слабому свету, проникающем сквозь щели между шторками на окнах кареты, она поняла, что уже наступил вечер. А заперли ее там около полудня, значит, едут они уже несколько часов. Ко всему прочему, ей отчаянно требовалось облегчиться. Нечего было даже думать о том, чтобы стража согласилась остановить карету, и Эдельмунда в конце концов решилась. Задрав юбки и найдя щель в полу, женщина начала мочиться прямо в нее. Снаружи тут же послышались громкие крики и смех; стражники явно радовались, что получили повод для непристойных шуток. Эдельмунда ничего не сказала. Придет время, когда она окажется на коне, и уж тогда рассчитается за свое унижение.

Карета затряслась сильнее, то есть они свернули с большого тракта на проселочную дорогу. Оси скрипели, а качало так, будто она находится не в карете, а на галере посреди бурного моря. Время от времени Эдельмунда слышала свист кучера, а щелканье кнута стало чаще, заставляя мулов тянуть сильнее; даже в закрытой карете чувствовалось, что дорога пошла в гору. Эдельмунда съежилась в уголке и предалась горьким воспоминаниям.

Со дня смерти Лайи события понеслись с такой быстротой, что даже не успели задержаться в ее памяти. После разыгравшейся трагедии никто не решался беспокоить сеньора. Он закрылся в своих покоях за запертыми дверьми. Даже Конрад Бруфау не смел его беспокоить, даже дворецкий не решался отнести ему еду. Жизнь в доме как будто замерла. Слуги блуждали по коридорам, механически занимаясь своими обязанностями и стараясь держаться как можно тише, предчувствуя надвигающуюся бурю.

Спустя два дня в дом советника прибыл граф Барселонский собственной персоной, в сопровождении графини Альмодис и нескольких придворных, чтобы лично выразить свои соболезнования. Бернат Монкузи вышел им навстречу в чёрном, с посеревшим лицом, на котором читалась глубокая скорбь. Преклонив колени перед своими сеньорами, он с печалью в голосе поприветствовал венценосную чету, снизошедшую до скромной обители своего верного слуги, чтобы разделить с ним горе и предложить помощь в тяжкую минуту. После долгих споров, можно ли тело самоубийцы хоронить в освященной земле, по настоянию графини обратились за советом к Эудальду Льобету. Когда тот заверил, что перед смертью девушка исповедалась и покаялась, епископ разрешил похоронить ее на маленьком кладбище в Саррии.

На следующий день, когда визит венценосной пары остался позади, все скорбные обряды были завершены, и жизнь вошла в обычную колею, Эдельмунду вызвали в кабинет советника. Позднее, уже трясясь в карете, женщина вспоминала этот разговор от первого до последнего слова.

Она помнила, как стояла перед ним, судорожно заломив руки и дрожа. Голос ее беспощадного судьи до сих пор отдавался эхом в ушах, это был самый жестокий и несправедливый приговор, какой она когда-либо слышала.

— Из-за вашей безответственности меня постигло глубокое горе. Смерть была бы для вас слишком лёгким наказанием. Да, порой лучше смерть, чем жизнь в неустанных муках. Так вот, вы будете расплачиваться многие годы. Останетесь в живых, но будете молить о смерти. Я не желаю больше вас видеть, никто из прежних знакомых тоже вас больше не увидит. Отныне вашими товарищами станут такие же изгои, как вы. Вы виновны в этом несчастье. Даже смерть любимой супруги была для меня меньшим горем. Да покарает вас за это Господь!