Гоблин - Денисов Вадим Владимирович - Страница 62

В преданиях северных народов, зафиксированных исследователями, часто встречается эта грустная тема. Шел тунгус по лесу, увидел самоеда и убил его. Просто так, как дикого зверя. Или вот: сидит семья нганасан, у которой муж на охоте, видит, что от озера по тундре идет тунгус с татуировками на лице, и женщина вместе с детьми прячется в кустах. Потому что тунгус их обязательно убьет. Такова была общественная мораль.

Она оставалась такой даже в Древнем Риме с его известной парадигмой отношения к другим народам: «Не покорен, значит, не цивилизован». После падения великой империи эту установку в качестве высокоразвитого языческого наследия переняли северные европейцы, до последнего времени успешно применявшие ее в отношениях со всеми неевропейскими странами, в частности, и с Россией.

Покорили — цивилизовали!

И только монотеистические мировые религии начали выводить гуманитарную защиту дальше одного этноса, распространяя ее уже не только на своих, но и на другие этносы и народы. Они тоже стали считаться людьми, убивать которых просто так нельзя. Начало формироваться особое, священное отношение к человеческой жизни, которую следует уважать даже в самом низком существе, даже если человек виновен. Всегда нужно оставить виновному время на раскаяние и шанс на исправление. И постепенно люди привыкли, что можно спокойно приехать в другой город, где никто не будет убивать тебя прямо у крепостных ворот, как случайно забредшего бешеного пса, в целях саночистки.

Что? Пришедшие в современный город могут иметь дурные намерения? Очень может быть. Но они люди, и разбираться с ними будут силы правопорядка и суд.

Новоязычники Медового по глупости своей не понимают, что, окажись они во времена шаманизма или тотемизма в окружении современников эпохи, их, как нелюдей, убили бы еще при подходе к селению, не разбираясь в мотивах. Чужие пришли, чужие здесь не ходят. Оттого предприимчивые люди совершали свои торгово-обменные операции не в гостевых наездах друг к другу, а на межплеменных ярмарках, устраиваемых на нейтральных площадках, куда загодя прибывали караваны купцов, каждый со своей охраной.

В наиболее продвинутых языческих общинах культивировался священный статус гостя, жизнь которого становилась неприкосновенной в пределах периметра приютившего его жилища. И прогрессивный хозяин этим очень гордился! Но стоило только чужаку покинуть гостеприимный кров с вином и шашлыками, как за его жизнь никто не положил бы и копейки. Убить мог любой житель села, хотя бы веселый племянник радушного хозяина, только что щедро подливающий из кувшина. Ну, понравилось юноше твое оружие! И ничего бы ему за это не было.

Такие общины на Платформе есть. Сколько их, не знает никто.

Попадешь — рассчитывай только на себя и знай: ты находишься вне христианского гуманистического поля, машина времени перенесла тебя в кошмар особой морали, древней, злой, страшной. В ней нет лубочных картинок и идеальных образов. А дальше уже все зависит от конкретной личности, ее опыта, подготовки и разумности. Ну и от твоего умения, не моргнув, резать других.

— Хочешь составить компанию и прогуляться? — спросил я Эйнара.

— Прогуляться? Не хочу. У меня нет ни малейшего желания болтаться по незнакомому городку, пыльному и грязному, тем более ночью, — отрезал он. — Я вообще не люблю сушу. Окна отцовского, а затем и моего, дома выходили на портовую набережную, где соломенного цвета гладкие мачты больших морских яхт и рыбацких баркасов, словно огромные деревья, торчали возле самых окон, в то время как за стенами под ветром шелестели лишь невысокие северные ивы! Дым пароходных труб постоянно попадал в окна, смешиваясь с запахом дегтя, прелого сена и трескового рассола. Я с детства смотрел на море, а не на берег.

Странное дело: обычно сдержанный и немногословный, не подверженный душевным порывам, предпочитающий помалкивать, оставаясь полностью безучастным, сейчас исландец говорил с пламенным воодушевлением.

— Да ладно… Ты впадаешь в крайности.

— Ничуть. Какое наслаждение чувствовать под ногами надежный корабль, а насколько я могу судить, «Амели» ведет себя молодцом.

— Стоп. Как ты назвал баржу? — вытаращил я глаза.

— «Амели», — несколько смущаясь, подтвердил старый корабельный плотник.

Хорошо, что в этот момент мне посчастливилось держаться за поручень ограждения причала. Что я слышу? Такое нежное имя присвоить уродливой плоскодонной барже со следами ржавчины? В честь чего, задавил, что ли? Мгновенно представилась утонченная высокодуховная особа в длинном платье с кружевными оборками, в результате несчастного случая попавшая под дорожный каток. И начинающая прямо под тяжелым колесом заламывать руки. А он ей ноги. Хрусть, пополам!

Лишь огромным усилием воли мне удалось удержаться от прикольного комментария.

— «Амели» так «Амели», ты шкипер… Неужели не желаешь ощутить твердую почву под ногами, не устал на барже? Все устают.

— Ты не прав, мой друг; я готов отдать все побережья мира за участок свободного речного русла, где может пройти большая лодка. Кем я только не работал, Гоб… Говорят, будто людям воды быстро надоедает их тяжелое ремесло, но я вот уже сорок лет хожу по морю, теперь по рекам, а они мне все так же нравятся, как и в первый день. Кроме того, ты ведь устроишь там драку, а мне не хотелось бы обагрять землю этого уголка Амазонки, созданного усилиями многих людей, хотя бы каплей крови.

— А воду окроплять можно?

— Воду можно, не волнуйся, пулемет будет наготове, — мрачно пообещал исландец.

Поднимаясь по склону вслед за женщинами, идущими наверх почти налегке, я, как на посох, опирался на уже привычную дубинку. И даже чуть прихрамывал. Кто инвалид? Я инвалид! Образцовый ветеран фронтов амазонских сражений на променаде. Набалдашник был не совсем удобен для хвата кистью, но так палица меньше всего похожа на оружие, которым можно убить человека, как, впрочем, и любой обманчиво мирной тросточкой для ходьбы.

Универсальная вещь. Кроме того, посох или жезл являются непременным атрибутом власти — и на Великом Ганге, и на Амазонке. Недаром старейшины Шанхая и Манилы, сидя на лавочках возле своих хижин, держат их именно так, ближе к середине, покачивая увесистым набалдашником трости в назидание непослушной молоди.

Лунный свет, лишь изредка скрываемый облаками, сейчас заливал городок словно прожекторами на вышках. Не хочет спать Кайенна. Из-за ближних сараев выскочила грязно-серая курица и индюк. Птицы много, она то и дело квохчет в сараях, курятина не в дефиците. Затем навстречу мне из-за угла вылетел босоногий ребенок, резво улепетывающий от матери, темноволосой растрепанной женщины средних лет в просторной черной юбке и блузке в крупных серых цветах — цветов ночью было не разобрать. Мамаша быстро догнала беглеца, легонько поддав ему ладошкой по заднице, и утащила в закутки подмышкой.

А вот собак мало, псы всего пару раз лениво тявкнули и замолкли, словно осознавая свое исключительное положение.

Не доходя до главной улицы, цыганский табор повернул налево. Пока, девчата, мне направо! Матрона крикнула, приглашая погостить в резиденции, где они временно остановились, пришлось пообещать, что загляну позже. Долго ходить по улицам я не собирался, пока что нужно прояснить всего лишь три вопроса:

1. Много ли народу на ночных улицах Кайенны в это время, учитывая, что заканчивается субботний день перед ярмаркой.

2. Работает ли на улицах города полицейский патруль, и как часто назгулы губернатора проходят по маршруту.

3. Нет ли в городе признаков какой-нибудь чрезвычайной ситуации.

Чувствовалось, что это тихий, спокойный район.

Дворы и домишки в этой части города маленькие. Богачи, если они тут и есть, не высовываются, живущие в районе люди находятся примерно в одном статусе, все друг у друга на виду, своих отморозков и пьяниц знают наперечет. Живут ровно, бегают к соседям за ручной мукомолкой и каменной солью, которая наряду с патронами и горючим тоже является универсальным средством платежа, или в переулок по соседству к мастеру на все руки, кривому Хуану, который за бутылку дешевого кукурузного самогона или связку копченой рыбы отремонтирует на коленке что угодно.