Пророк, огонь и роза. Ищущие (СИ) - "Вансайрес" - Страница 145

Иннин смотрела куда-то в пол.

Она уже раскаивалась в своём поступке и чувствовала, как щёки её заливает жгучая краска стыда.

Что она только что собиралась сделать? Как она могла до такого дойти?

Хорошо, что Хатори остановил её.

Тем не менее, видеть его не хотелось, и Иннин рванулась вперёд, пытаясь сбросить с запястья его руку, но он не дал ей такой возможности.

— Не уходи, — прошептал он ей на ухо. — Или что? Ты теперь больше ничего не хочешь? Так, как раньше… тебе больше не нравится? Обязательно на глазах у Хайнэ?

Иннин молчала, и в груди её боролись разные чувства — стыд, вина, обида, злость, ревность.

«Проклятая гордость! — с ненавистью подумала она. — Нет, Хатори, не в этом дело. Я просто не могу признать, что мне теперь стыдно за своё грязное желание…»

Она заставила себя повернуться к нему лицом, но вместо того, чтобы проговорить слова извинения, впилась губами в его губы.

Хатори воспринял это как сигнал к действию и, подхватив её на руки, понёс в спальню.

Там Иннин всё-таки получила то, чего хотела с самого начала, и утихшее было желание вернулось к ней с новой силой — да так, что она почти не сдерживала стонов и криков, но было в этой страсти что-то искусственное, наигранное, и она сама это чувствовала.

И, словно назло самой себе, продолжала разыгрывать комедию, издавая тем более страстные стоны и вздохи, чем меньше страсти в ней оставалось на самом деле.

Она отвернулась, чтобы Хатори не видел её лица, и взгляд её упал на большое зеркало, стоявшее чуть поодаль от постели. Обычно очертания обнажённых тел, отражавшиеся в этом зеркале, подогревали в Иннин страсть, но сейчас внимание её привлекало другое — отражение дверей, которые оказались приоткрыты, в то время как Хатори всегда закрывал их плотно, и этот раз был не исключением.

Иннин похолодела.

Хатори разом перестал существовать для неё, как вторая часть её самой — осталось только его горячее, прерывистое дыхание, да толчки, которыми он пригвождал её к постели. Всё это вдруг стало лишним, тягостным, ненужным, неуместным — весь этот жар, пот, стекавший по груди, груз чужого тела, придавливавшего собственное, груз обещаний, которыми она связала себя с любовником.

Иннин напряжённо вглядывалась в щель между приоткрытыми дверями и, наконец, увидела то, что боялась увидеть — чужие дрожащие пальцы, отбрасывавшие искривлённую тень на залитый лунным светом пол.

Лицо её перекосилось, захотелось истерически смеяться.

Вот и исполнилось её желание — Хайнэ их всё-таки увидел.

Хатори замер, прижимая её к постели сильнее, и глухо застонал ей в шею.

Двери бесшумно закрылись.

Иннин тяжело дышала, обливаясь ледяным потом.

— Всё хорошо? — спросил Хатори, поцеловав её в губы.

«Да, хорошо», — хотела ответить Иннин.

И ответила:

— Плохо.

Хатори приподнялся на постели.

— Что случилось? — произнёс он медленно. — Почему?

— Плохо, Хатори, плохо! — закричала Иннин, вскочив с постели.

Какая-то её часть почувствовала, что теряет над собой какой бы то ни было контроль, и пришла от этого в ужас, но другой части было всё равно.

— Это полный бред, то, что мы делаем! Как ты не понимаешь?! — отрывисто говорила она. — Любовь? Разве это любовь? Ничего подобного! Желание тела, плотское влечение, похоть — вот что это такое! Ничем не лучше книжек Энсенте Халии, не зря же он мой брат-близнец. Только мой брат-близнец мог написать подобное, о, ты не понимаешь! — Иннин расхохоталась. — Хатори! — она схватила его лицо, заставляя смотреть на себя, хотя он и так не пытался глядеть никуда в сторону. — Я не люблю тебя.

Какое-то время он смотрел ей в глаза, и собственные глаза его гранатово поблескивали в темноте. Потом Хатори взял обе её руки в свои, отстранил их от себя, поднялся с постели и стал одеваться — не медленно и не быстро.

— Тебе всё равно? — не выдержала Иннин, когда он развернулся и пошёл в сторону дверей, никак не отреагировав на её слова.

Хатори обернулся.

— Предлагаю поговорить, когда ты успокоишься, — очень спокойно и очень холодно сказал он.

Иннин как будто по лицу хлестнули.

— Да что ты о себе возомнил?! — закричала она. — Думаешь, что знаешь меня лучше меня самой?! Я говорю тебе правду, правду, которую всё это время скрывала от тебя и от себя самой, а ты предпочитаешь спрятать голову в песок и сделать вид, будто у меня истерика, и я сама не сознаю, что несу? Это ты думаешь обо мне, да?!

Хатори молчал.

Иннин заставила себя успокоиться. Это далось ей нелегко, и где-то внутри себя она чувствовала, что ничего у неё не получилось, но уроки Даран оказались не совсем бессмысленны — видимость она соблюсти умела.

— Ты видишь, теперь я совершенно спокойна, — холодным, чётким голосом проговорила она. — Никакого смеха и истерик. Я повторяю. Я не люблю тебя. Всё это было ошибкой. Я хочу быть жрицей. Я не люблю тебя. Я не хочу тебя больше видеть, никогда.

— Ошибкой, значит, — медленно повторил Хатори, поглядев куда-то в сторону.

— Да, — хладнокровно подтвердила Иннин. — Пожалуйста, прости.

Молчание продолжало длиться — невыносимо долго.

— Ну, хорошо, — наконец, негромко сказал Хатори.

И, развернувшись, вышел из комнаты.

Иннин, обхватив себя руками, рухнула на постель.

Какое-то время она сидела неподвижно и лишь отмечала краем сознания, что по щекам у неё льются слёзы, но не пыталась ни вытереть их, ни прекратить плакать.

«Глупо считать, что не будет больно, — подумала она, стиснув зубы. — Он же всё-таки…»

Она не смогла додумать свою мысль — слёзы хлынули новым потоком.

Так она сидела, прикрывшись от несуществующих свидетелей этой сцены смятой простыней, сдёрнутой с постели, и безмолвно рыдала — до тех пор, пока луна не зашла за облака, и комната не погрузилась в полную темноту.

***

К исходу второго месяца Воды сад занесло слоем снега толщиной в десять сян, и почти такой же толщины стала стопка листков, на которых Хайнэ изливал в стихотворениях тоску по Онхонто.

Стихотворения эти были посредственны, если не сказать «ужасны», — так он сам считал — но всё же они были подарком небес.

Первое время после того, как Хайнэ сжёг все рукописи Энсенте Халии, рука его порой сама собой тянулась к листу бумаги, и он уступал этому порыву, но замирал над ней с кистью, понимая, что ничего не сможет написать. Что-то внутри него умерло — точнее, он сам сознательно в себе это убил — и он думал, что это навсегда.

Но оказалось, что нет.

После возвращения домой Хайнэ пытался развеять тоску, как и прежде, книгами, но ни одна из них не приносила ни радости, ни утешения, и даже не вызывала простого интереса. Спасением неожиданно оказался томик стихотворений Ранко Саньи, который когда-то подарила Хайнэ госпожа Илон, и о котором он почти позабыл.

С самой же первой страницы Хайнэ как будто окунулся в родную стихию — любимое и никогда не виданное им море, волны которого были солёными, как горькие слёзы, и всё же снимающими с души самый тяжёлый камень.

Стихотворения Ранко были о любви…

Точнее, ни в одном из них не говорилось об отношениях с возлюбленной прямо, не произносилось слов «я люблю тебя», но Хайнэ точно знал, что всё это там есть — бережно спрятанное между строк, хранимое от грубых взглядов, оставленное для тех читателей, которые окажутся достаточно чуткими, чтобы разглядеть невыносимое страдание за ласковым тоном певца, поющего гимн природе.

О, как прекрасны твои воды, озеро!

Я уронил в твои волны

Перстень с драгоценным камнем.

Но разве сравнится он

С сиянием солнца, отражающимся

В зеркальной глади?