Принцесса с дурной репутацией - Первухина Надежда Валентиновна - Страница 52

— Глупости какие. Я что, колдунья, ведьма, знахарка?! Брось ты эту чепуху! Я — голос Разума. Я — вне времени и пространства. И если человек не следует моим указаниям, я изменяю его будущее соответственно его непослушанию. Это ведь правда, что человек свободен выбирать свое будущее — если он не слушает меня. Но за такое будущее приходится платить. Иногда очень дорого.

— Подожди, подожди, ты сказал, что у герцога Альбино есть старшие братья…

— Да. Были братья. Я объяснил герцогу, что он не сможет унаследовать полностью все поместье Монтессори, пока они живы. Кроме того, они могли оказать плохое влияние на отношение старого герцога к своему отпрыску Альбино. Они так издевались над ним! У них были порочные натуры, склонные к насилию и распутству. Так что неудивительно то, как они погибли.

— Погибли?!

— Пьяная драка в трактире. Какой-то заезжий громила, которого они оскорбили, размозжил им головы своим моргенштерном. Их хоронили в закрытых гробах.

— Я думала, это герцог Альбино убил их!

— Не собственноручно. Он просто позволил мне действовать, создать условия, при которых гибель его братьев будет наиболее вероятна и наименее подозрительна. О, старый герцог был убит горем, и с тех пор всю свою любовь он обратил на Альбино. Он выписал ему лучших учителей, исполнял каждую его прихоть, но это уже было неважно — Альбино слушал меня. Тем более что я уже начал ему диктовать.

— Диктовать?

— Да. Первые стихотворения. Юношески неопытные, но уже настолько прекрасные, что это не могло не укрыться от взоров его учителей. Они заговорили о необыкновенных способностях мальчика, и дальше все пошло как по маслу.

— То есть получается, что герцог Альбино не сам сочинил свои стихи?

— Как это?

— Ну, ты ему их надиктовал.

— А, ну да, конечно. Если рассуждать строго, автором своих стихов герцог не является. Но, если опять-таки рассуждать строго и по справедливости, автором этих стихов не являюсь и я.

— Тогда кто?

— Дорогуша, есть понятия, которые трудно воспринять ограниченному разуму. Но мы попытаемся. Это ведь твой запрос?

— Да.

— Представь бесконечное, безграничное пространство. Оно неподвластно времени, оно неподвластно измерениям и состоит только из одного — из информации. Информация рассеяна по нему, как пыль, и ее такое множество, что изучить ее, познать полностью нет никакой возможности. Нет такого разума. Кроме меня. Потому что именно я владею этой информацией.

— И как это относится к герцогу Альбино Монтессори?

— Ну, если на простом примере… В какой-нибудь галактике, на планете стекловидных эллипсоидов некий эллипсоид сочинил гимн — во время цикла релаксации. Придя в состояние бодрости, он о гимне забыл — просто я этот гимн изъял из его разума, преобразовал и поместил в разум своего носителя — герцога Альбино. Ну зачем, скажи, эллипсоидам гимны? Они прекрасно без них обходятся, греют свои эллипсы под десятью солнцами, и ладно. А вы, человечество, получили прекрасное стихотворение.

— Какое именно?

— «Гимн зимней буре». Помнишь: «Как это небо мглой покрыто, как вихри снежные летят…» Все школьники на вашей Планете знают это стихотворение наизусть, даже те, кто живет в местах, где и снега-то никогда не бывало.

— И герцог сам, самостоятельно, не сочинил ни одного стихотворения?

— Ну, он пытался. Ведь благодаря мне его собственный разум стал острее и восприимчивее к прекрасному. Герцог изучил теорию стихосложения, полифонию, размеры, ритмику, тонику, но когда он пытался на основе одних только своих знаний создать стихотворение, у него получалось… так, нечто неудобоваримое. Я стал не просто голосом в его голове, я голос его вдохновения. Знаешь, иногда он даже пытался взбунтоваться против меня — не слушал моих советов, замыкался в себе, отказывался писать. Но потом все возвращалось на круги своя — ведь Альбино знал, что, если я покину его и уйду к другому поэту или писателю, тот станет гением всех времен, а герцог Монтессори будет обречен на бездарную старость…

— Мне жаль его, — искренне сказала я.

— Отчего же?

— Он просто кукла в руках кукловода. Игрушка.

— Заметь, прекрасная, талантливая игрушка! И все смотрят на него, а про кукловода никто и не подозревает. Я ведь делаю это не для собственной славы, а для его.

— Нет. Как раз для собственной!

— Вот еще. Никто обо мне не знает и никогда не узнает.

— Но вот я же — узнала.

— А, ты… Но ты будешь молчать. Во-первых, потому, что ты любишь свою подругу Оливию и не захочешь, чтобы она узнала о своем отце такую непонятную и ненужную правду. Во-вторых, тебе просто никто не поверит, скажут, что ты хочешь очернить имя великого мастера. Ну и в-третьих, я ведь могу очень жестоко наказывать.

— Как?

— Представь, что я буду звучать у тебя в голове. Постоянно. Приказывать тебе убивать людей, или калечить себя, или поджигать все вокруг… Все поймут, что ты больна, и в какой-то степени будут правы. Знаешь, что делают с больными, которые слышат голоса, куда их запирают? Очень мило шутить насчет смирительной рубашки, обитых войлоком стен и ледяного душа — до тех пор, пока это не испытаешь на себе.

— Я… Я буду молчать.

— Не сомневаюсь. Ну вот. Ты узнала тайну, может быть, не самую великую, но наверняка такую, которую примешь близко к сердцу. Вот теперь ты можешь возвращаться к себе. Или останешься? Тут абсолютный покой. Ты перестанешь быть собой, но ты будешь информацией о некой Люции Веронезе, бывшей и жившей когда-то и где-то… Кому-нибудь и когда-нибудь эта информация может пригодиться…

— Нет, пожалуйста, отпусти меня!

— Нет проблем. Удачного дня-я-я-я…

— Дня, дня, дня…

— Она лежит так уже четыре дня.

— Послушайте, должно же быть какое-то средство, чтобы привести ее в себя! Она же не мертвая! Дыхания нет, но зрачки реагируют на свет!

— Герцогиня, следует вызвать доктора из столицы…

— Он неделю будет ехать! Люци! Люци, отзовись, где ты! Ну, очнись же ты!

По щекам хлоп-хлоп. Кто ж так хлопает, мух, что ли, отгоняет?.. И вообще, это мои щеки, они не предназначены для жестокого обращения.

— А-а, — заявила об этом я.

— Она очнулась! — раздался истошный визг, в коем я узнала голос герцогини Оливии.

— Э-э, — я попыталась приветствовать ее, но забыла, где у меня находятся руки. Потом вспомнила. Подняла одну. Кстати, было нелегко.

— Вот видишь, Сюзанна, я верила, что она жива и очнется. Фигаро, давай вольем в нее твой антипохмельный бальзам! Я знаю, что у тебя там добавлена смесь жгучих перцев, селитра и жидкий хрен, так что…

— Нет! — вот, ура, мое первое связное слово. — Нет! Я сама!

— Что сама, коровища моя ненаглядная?! — Оливия стиснула меня в объятиях. — Ух, как ты меня напугала!

— Сама приду в себя, без хрена. — У меня ужасно болела голова и двоилось в глазах, но в остальном я чувствовала себя вполне сносно. — Оливия, где я?

— В собственной комнате, дорогуша, — вместо герцогини голос подала Сюзанна. — Ох, и напугали же вы всех нас!

— А что было? — посмотрела я на Оливию.

Она тоже на меня посмотрела. Взглядом, который предполагает, что Оливия будет лгать как сивый мерин.

— Бедняжка! — жалостливо сказала она мне. — Мы пошли с тобой в картинную галерею, и там ни с того ни с сего ты упала в обморок.

— Картина…

— Да, мы как раз стояли перед картиной… с натюрмортом. Я пыталась привести тебя в чувство, но ты не реагировала. Тогда я отправилась за помощью. Фигаро перенес тебя в комнату, а Сюзанна все эти дни помогала мне тебя оживить. Ты не дышала четыре дня, твое тело было твердым и холодным, как мрамор, только глаза были живые. Слава Святой Мензурке, что ты очнулась! А то Фигаро уже рассуждал на тему твоих похорон. А мне, знаешь, ли, как-то не улыбается остаться без компаньонки…

— Сударыня, Люции нужно выпить чего-нибудь горячительного и укрепляющего и поесть. Я пойду и подогрею вина и сделаю гренки с сыром. Фигаро, вы, наконец, можете отправляться спать.