Арестант - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 79

Русский журналист Андрей Обнорский, обвиняемый в незаконном хранении огнестрельного оружия, сидел на верхней шконке СИЗО Кресты и держал в руках нелегальный «панасоник». За окном летел ноябрьский снег… бред какой-то!

— …Я не могу словами выразить всю глубину моей благодарности вам, Андрей, за то, что вы сделали для моего брата.

— У меня тоже есть младший брат.

— О-о, это замечательно! Я бы хотел познакомиться с ним и сделать ему подарок.

— Это лишнее, — не очень вежливо сказал Обнорский.

Араб помолчал секунду-другую, потом сказал:

— Господин Андрей, я действительно очень, очень благодарен вам за моральную поддержку, которую вы оказали брату. Саид сказал, что был уже на грани сумасшествия или самоубийства… Вы спасли моего брата. Я знаю, что вы сами в очень нелегком положении. Скажите, что я могу для вас сделать?

— Да собственно… Спасибо, у меня все есть.

— Андрей! Поймите меня, пожалуйста, правильно: у нас не очень большие возможности здесь, в России. Но у нашей семьи есть деньги. Деньги открывают разные двери, в том числе и тюремные. Я могу нанять лучших адвокатов. Я могу организовать пиар-кампанию в международном масштабе. Наш дядя занимает высокий пост в ООН. И все это будет очень маленькой платой за спасение моего брата. Наша семья всегда останется перед вами в неоплатном долгу, господин Андрей.

— Пустое, — ответил Обнорский. — Я благодарю вас за добрые слова, но, видит Аллах, я не сделал ничего особенного… Мне ничего не нужно. Хотя… знаете что?

— Я внимательнейше внимаю вам, господин Андрей.

Обнорский замялся на несколько секунд. Деваха на набережной перестала симафорить, сунула в рот сигарету и медленно побрела в сторону Литейного моста. На снегу отпечаталась цепочка следов.

— Есть одна женщина, — сказал Андрей. — Она… она вынуждена скрываться где-то в Европе. Если бы вы смогли…

Он снова замолчал, и араб доброжелательно его подбодрил:

— Да, да, Андрей… я слушаю вас.

— Если бы вы смогли ее найти… Или как-то дать знать о моем положении… Для меня это очень важно.

— Я понял. Как зовут эту даму?

— Рахиль Даллет.

На том конце провода на секунду воцарилась тишина.

— Она еврейка? — спросил араб. Голос звучал напряженно.

— У нее израильское подданство, — ответил Обнорский.

— Извините, Андрей, мой вопрос был совершенно неуместен и не имеет никакого значения… Примите мои извинения (и кому-то другим голосом: — Запиши — Даллет Рахиль). Наша семья предпримет все возможные усилия, чтобы найти эту даму.

— Но я попрошу вас учесть один нюанс: проблема эта весьма деликатного свойства. Найти госпожу Даллет будет не просто… Более того — к этому делу ни под каким видом нельзя привлекать официальные власти.

— Я понял вас, — ответил араб. — У этой дамы есть основания скрываться?

— Да, к сожалению, это так…

— Тогда, может быть, мы сочетаем негласный розыск с пиар-кампанией? Какие западные издания регулярно читает мадам Даллет?

— «Ньюсуик», — не задумываясь сказал Андрей Он вспомнил, что в шведском доме Катерины всегда присутствовал свежий номер «Ньюсуик».

— Вы, Андрей, можете рассчитывать на благодарность нашей семьи. Если вы когда-нибудь окажете нам честь принять вас в нашем доме…

Брат Саида, имя которого Обнорский так и не запомнил, еще долго говорил в том же духе… Попрощались очень тепло. Почти по-родственному.

А потом телефон пошел по рукам. Кинули жребий очередности, установили лимит… Горько об этом писать. Не хочется. Объясните нам, господин министр юстиции, почему лишен подследственный права поговорить по телефону с родителями, с женой, с детьми? Ведь в наших-то тюрьмах в ожидании суда сидят годами! И дети вырастают без родителей, и старики умирают, так и не увидев сыновей. И даже не услышав их напоследок… Зачем так жестоко, господин министр?

Но в этот вечер в камере N 293 был праздник. Сияющие лица и короткие — трехминутные — разговоры взахлеб. Три минуты — это так мало! Это так бесконечно мало, а уже другой стучит ногтем по часам и тянется к нелегальному «панасонику». Ах, как много хочется сказать! Но голос прерывается от волнения… и влажнеют глаза от дочкиного лепета… Когда тебя закрывали, она еще не говорила!

А звук слабеет, умирает. Садятся аккумуляторы «панасоника», есть у него предел и нет зарядного устройства… Прощай… прощай.

Литр коньяка на семерых разошелся быстро. Но захмелели. Сели разговаривать, чай пить. Желали Саиду удачи на воле, здоровья и счастья. Он тоже желал всем удачи, здоровья и счастья. И говорил, что они все хорошие мужики… И глаза у него горели. В них, как жаркое африканское солнце, отражалась тусклая тюремная лампочка…

— Спасибо тебе, брат, — сказал Саид Андрею. — Спасибо тебе за все…

— Да за что же? — перебил Обнорский; — Я же ничего особенного для тебя не сделал.

— Э-э, ты не понял… В тюрьме всем плохо. Это…

— Хорошего мало, — кивнул Андрей.

— Это так, — ответил сам себе араб. — Но мне хуже всех было. Я всем здесь чужой. Я сильно тосковал, Андрей. Я никому этого не показывал. Я держался. Но мне очень плохо было, очень… И когда ты появился, я решил, что тебя подослали.

— Кто?

— Не знаю, Андрей, не знаю… Я так думал. Я думал: не может такого быть, чтобы человек, который знает арабский, появился в нашей камере случайно. Решил, что меня хотят подставить, спровоцировать… еще что-нибудь… понимаешь?

— Да, Саид, понимаю.

— Но я быстро понял, что ты не провокатор… тебя глаза другие. Обнорский усмехнулся: ишь ты, психолог какой.

— Не смейся, Андрей. Я понял: ты тоже одинок, ты тоже в беде. Но мне стало легче… поговорю с тобой на родном языке — и как будто дома погостил. Как с земляком поговорил, с другом, с братом.

Обнорский смотрел на этого гордого и сильного человека и почти физически ощущал его одиночество в северной стране. В стране, где даже ее собственные дети очень часто чувствуют себя неуютно…

На следующий день Саид покинул Кресты.

— Как ты здесь оказался, Саид? — спросил его на прощанье Андрей.

— Стреляли, — невесело ответил араб.

Следствие по делу Обнорского двигалось по накатанной колее. Никакого интереса для следователя оно не представляло. За все время он однажды допросил Андрея в ИВС, а потом два раза в Крестах. Картинка ясная: обвиняемый отрицает что «парабеллум» принадлежит ему. Но все материалы дела (самое главное — пальцевые отпечатки) неопровержимо доказывают обратное… Тут хоть как отрицай!

Следак не был человеком тупым, равнодушным или каким-то особенно обозленным. Он дважды предлагал Андрею рассказать о том, каким образом этот пистолет оказался в квартире… В принципе, дело можно было бы свести к условному наказанию. Обнорский был следователю даже симпатичен. Из любопытства следак прочитал несколько газетных материалов журналиста. Убедился — голова у мужика варит. И варит в правильном направлении. Дважды он буквально подталкивал подследственного к правильным решениям. Но нет. Невозможно помочь тому, кто сам себе помочь не хочет.

В конце ноября следователь Крановой В.Г. в соответствии со ст. 201 УПК РФ ознакомил обвиняемого Обнорского А.В. с обвинительным заключением. Дело было простое — и адвокат, и обвиняемый изучили его за два часа. При этом адвокат проявлял гораздо больше интереса, чем сам Обнорский.

Спустя еще пять дней обвинение утвердил прокурор. А дальше что? Дальше в суд.

Андрей сидел и ждал суда неправедного и скорого. Он ждал его восемь месяцев. В камере N 293 менялись люди. Одни уходили, другие приходили. Тюремные коридоры Крестов за свою более чем столетнюю историю пропустили через себя сотни тысяч человек… Непрерывный поток воров и воришек, насильников и хулиганов, разбойников и убийц. Непрерывный поток изувеченных судеб. Банально звучит? Банально… Так ведь правда… потому и банально. И в царские, и в советские, и в новые демократические времена государство легко превращало людей в алкоголиков, в скотов, в преступников. И также легко загоняло их в тюрьмы и лагеря. И озлобляло дальше, глубже. Растлевало, убивало остатки человеческого… Впрочем, то же самое оно делает с человеком и на воле.