Дикие розы (СИ) - "duchesse Durand" - Страница 150

— И это все, что вы можете сказать в ответ на моё признание? — спросила Моник и в её голосе послышалась угрожающие нотки гнева и отчаянья.

Эдмон устало вздохнул и, поднявшись из кресла, направился к двери, не обращая никакого внимания на негодование младшей Воле, которая бросилась за ним следом. Продолжать этот, неприятный обоим, разговор, герцог был неманерен, но его настойчивая поклонница была иного мнения.

— Почему вы так жестоки? — почти выкрикнула Моник, впиваясь цепкими пальцами в рукав его сюртука и не позволяя открыть дверь кабинета и вежливо выставить её вон.

— Сделать кого-то счастливым куда сложнее, чем причинить боль, — Эдмон выразительно взмахнул рукой, словно желал указать на кого-то. — Я жесток из желания упростить собственную жизнь, мадемуазель Воле.

— Но ведь… — начала было Моник, но затем замолчала, словно обдумывая следующую фразу. Герцог Дюран молча смотрел на неё сверху вниз, с почти холодным равнодушием, и ожидал следующей фразы.

— В конце концов, я прошу не так много, господин Дюран, — наконец произнесла она, слегка понизив голос и подняв глаза на собеседника, не выпуская, однако, его рукав из цепкой хватки.

— Конечно, всего лишь меня и мои деньги в вечное пользование, — усмехнулся Дюран какой-то злой, нечеловеческой усмешкой. — Спрос на мое расположение чрезвычайно велик. Я нужен всем, мадемуазель Воле, не только вам.

— А вам никто, господин Дюран, — Моник решила бросить на стол свой последний и единственный козырь, — у вас ведь есть Ида.

Только самообладание, редко дававшее трещину, помогло Эдмону сохранить на лице непроницаемую равнодушную маску. Нельзя было дать понять младшей Воле, что она, возможно случайно, вытащила на свет истинную суть их отношений. Эдмон уповал на случайную догадку лишь потому, что знал, что Ида не настолько глупа, чтобы раскрыть свою позорную тайну горячо ненавидимой сестре. Он знал о том, что осведомлена Жюли, иногда с содроганием думал о том, что вот-вот догадается Клод. Но Моник, он был в этом уверен, не знала и не могла знать.

— Что вы имеете в виду? — спокойно спросил герцог Дюран, глядя на Моник сверху вниз. Он одновременно желал и не желал услышать её ответ, потому как даже случайная догадка, укоренившаяся в мозгу младшей Воле, грозила обернуться проблемами. Кроме того, Эдмону совершенно не хотелось неосторожным словом только усилить эту догадку.

— То, что сказала, господин герцог, — лицо Моник все больше приобретало насмешливое и жесткое выражение. — В этом нет ничего зазорного, уж поверьте мне. На этом свете нашлись бы мужчины, которые посчитали бы, что моя сестра достойна того, что бы бросить к её ногам полмира.

— Я не отрицал, мадемуазель Воле, что ваша сестра заслуживает куда более лучшей участи. Но вы весьма недвусмысленно дали мне понять, что…

Моник внезапно сделала ещё один шаг вперед, прижимаясь к Дюрану почти всем телом и быстро, зло, со сквозившим в каждом слове отчаяньем, зашептала, глядя ему в глаза:

— Вы можете всё отрицать столько, сколько угодно. Но я знаю правду, господин Дюран. И знаю единственно потому, что верю своим глазам, а не вашим словам или словам Иды. Я видела вас с ней, и я никогда не поверю в то, что наши долги оплачены не вашими деньгами, а деньгами наших родственников.

На мгновение она замолчала, переводя дыхание, и отвела глаза.

— Зная свою сестру, я могу предположить, что она вам дорого обходится, — продолжила Моник с язвительной улыбкой, наконец, выпуская рукав сюртука Дюрана и отступая на несколько шагов назад. — Её тело не стоило того, что бы оплачивать все наши долги за право пользоваться им.

— Вы думаете, что обойдетесь дешевле? — Дюран резко повернулся к Моник и равнодушно поднял бровь. — Или вы готовы лишить себя всех радостей жизни, только чтобы я отказался от вашей сестры и предпочел вас?

— Мои запросы не столь высоки, как у моих сестер, — гордо бросила младшая Воле, так словно это было самым большим её достоинством. Казалось, она готова была любую свою черту, которая была у неё, но отсутствовала у сестер, выставить, как самую необходимую для приличной девушки добродетель.

— Вы странная женщина, Моник, — Дюран стоял над ней и смотрел точно в глаза младшей Воле. — Даже проститутки завышают свою цену, а вы совершенно себя не цените. В вас нет ни капли гордости.

— Неправда! — с негодованием воскликнула младшая виконтесса Воле, топая ногой и сжимая кулачки, словно собиралась сражаться за право называться гордой.

— Нет, вся гордость в вашей семье, да и остальные хорошие черты, достались Иде и Жюли, — покачал головой Эдмон. — А вам, видимо, не осталось ничего. Ни гордости, ни красоты, ни ума.

— Да как вы смеете так говорить? — негодование в голосе младшей Воле сменилось откровенной злостью, и Эдмон даже поразился тому, как быстро менялось настроение этой девушки, за минуту сделав из застенчивой и влюбленной барышни озлобленную, скалившуюся женщину.

— А на что вы рассчитывали, мадемуазель Воле? — усмехнулся Дюран, — Даже вы должны были понять, к тому же, я уверен, что сестра говорила вам, что я страшный циник и эгоист.

— Но не настолько же, господин герцог! — выкрикнула младшая Воле, прижимая тонкие руки, словно щит, к груди. В ответ на её возглас герцог Дюран лишь улыбнулся обворожительной улыбкой, больше напоминавшей оскал, и проговорил:

— Совершенство не имеет предела.

— Совершенство предполагает Бога! — продолжала настаивать Моник, все ещё прижимая руки к груди.

— Совершенство предполагает владение чем-либо на уровне недоступном простому обывателю, — пожал плечами Дюран, открывая дверь кабинета и, ненавязчиво взяв младшую Воле под руку, вывел её в коридор. — Если вы выбрали для себя мерилом совершенства Бога, то это не значит, что его же выбрал и я. К тому же, богов великое множество, мадемуазель Воле, и ни один из них не может быть однозначно назван примером добродетельности и человеколюбия.

— Бог… — попыталась, было, возразить Моник, не предпринимая, однако попыток освободить свою руку из не крепкой, но уверенной хватки Дюрана.

— Я достаточно знаю о Боге, мадемуазель Воле, поверьте мне, — с мрачной усмешкой отозвался Эдмон и, заметив впереди фигуру своего дворецкого, с как можно более доброжелательной улыбкой, обратился к нему: — Будьте любезны, проводите мадемуазель.

— Но я… — начала Моник, но Эдмон уже выпустил её руку, слегка подтолкнув в сторону дворецкого.

— Чрезвычайно рад, что вы навестили меня, мадемуазель Воле. Буду рад снова вас видеть и обсудить куда более приятные для нас обоих темы, — эти слова герцог Дюран сопроводил самым изящным поклоном, на который только был способен и младшей Воле не оставалось ничего другого, кроме как ответить на его легким реверансом и, попрощавшись, направится в холл в сопровождении дворецкого.

Чувство унижения от того, что её признание столь насмешливо и грубо отвергли, и от того, что её саму, как прокаженную, столь поспешно вытолкали из дома, заставляло младшую Воле злиться. Чем больше она думала об этом, тем сильнее укоренялась в мысли, что ей удалось напугать герцога Дюрана. Что следует предпринять следующим шагом, Моник не знала, прекрасно понимая, что даже если ей и удалось на мгновение поставить Эдмона в тупик, он найдет выход из него прежде, чем она покинет его дом. Даже если она и откроет марнскому обществу тайну его связи с её сестрой, то единственным человеком, репутация которого пострадает, будет Ида. Герцог Дюран побывал в десятке подобных скандалов и всегда выходил из них почти победителем. Ещё одно пятно на добром имени, которое, по сути, отсутствовало, для него ничего не значило.

***

Эдмон тем временем расхаживал взад вперед по своему кабинету, скрестив на груди руки. Собственная репутация не волновала его вовсе. Репутация Иды — чуть в меньшей степени, чем раньше. Возможно, открытие тайны их отношений могло бы стать для него единственным предлогом, под которым он мог предложить ей руку и сердце без ущерба для собственной гордости. Конечно, большим вопросом было приняла бы виконтесса Воле подобное предложение, но её расчетливость почти не оставляла сомнений.