Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 105

Матас тем временем уже шагал к исполкому. Городская пыль, прибитая ночным дождиком, начинала подсыхать и пахла знакомым свежим запахом. Вот наступило утро, и не надо высылать разведку, и готовить подрывников, и подсчитывать вчерашних убитых и раненых, своих и чужих. Утро, и он «идет на работу»! Какие это необыкновенные, замечательные слова!

Откуда-то издалека донесся тягучий, долго не умолкающий гудок паровоза, осторожно пробирающегося по только что уложенным рельсам. Восстановили путь!

Во дворе исполкома стояли крестьянские возы. Громко спорили, собравшись в кучу, мужики. Матас увидел, что двор полон народу. Люди сидели на скамейках в палисадничке, все окна были раскрыты настежь, и незнакомая женщина с засученными рукавами, с ожесточением подталкивая метлой, переваливала через высокий порог громадную кучу мусора, выметенного из дома.

Пожимая всем встречным руки, Матас еле добрался до крыльца, заглянул в дверь, но тут на него замахали руками женщины, мывшие пол и окна, и он вернулся в палисадник.

— Подожди, подожди! — властно и нетерпеливо проговорила молодая женщина, отстраняя разом обступивших Матаса людей. — Товарищ председатель, у нас второй день ни капли молока нет! В детдом молоко перестали привозить!

— Постойте… а разве?.. Где же этот детдом?

— На старом месте, в Озерном переулке. Никак нельзя было больше ждать. Детей ужас сколько. И сироты и те, которых от фашистов прятали. Мы дом не успели ни вымыть, ни прибрать, а их уже и несут и ведут со всех сторон… Голодные. Молоко нужно прямо вот до чего!

— А хлеб у вас есть?

— Хлеб нам военный комендант присылает… Да и ребята-то ведь какие. Некоторые и разговаривать громко боятся, от человеческого языка отвыкли…

— Молоко будет, — сказал Матас. — Я все понял… А мы с вами вроде виделись когда-то.

— Да, — сказала женщина. — Когда-то. Я Пятраса Казенаса жена… Вдова надо говорить, все никак не привыкну…

Когда некоторое время спустя Аляна вошла во двор исполкома, она увидела Матаса, окруженного со всех сторон людьми. Он кивнул ей издали и стал пробираться навстречу, продолжая разговаривать.

Через минуту Матас поспешно подошел, протягивая руку, обрадованно улыбаясь, в сопровождении двух пожилых рабочих.

— Твой старик электросварку знает? Где он сейчас?

— Отец?.. Он на работе. В будку свою пошел… Сварку? Как же ему не знать!

— Ну, вот видите, опытный сварщик у вас будет, — сказал Матас рабочим. — Идите и забирайте его. Он рад будет? — снова обращаясь к Аляне, спросил он. — Я знаю, рад! Надо водокачку восстанавливать… Ну, сына повидала? Признал он тебя?

— Кажется, понемножку начинает признавать.

— Тебе бы с ним теперь сидеть, не разлучаясь… А получается опять черт знает что!

— Да что такое?

— Хорошо бы тебе поехать, тут недалеко, да совестно посылать… Ничего? Ты Кумписа хутор знаешь? Ну, ясно! Вот этот господин почему-то перестал доставлять молоко. А хозяйство у него — дай бог. Восемь батраков работало. За ним сейчас стали всплывать дела одно другого чище. Он и батраков своих гестапо выдавал, и на соседей доносы писал, а теперь вообще, кажется, исчез. Твое дело, конечно, проследить, чтоб в город шло молоко. Детдом, понимаешь ли, как-то тут сам собой возродился. Почти весь персонал сам явился на работу… Здорово, правда? А ребята без молока. Так что ты съезди выясни, в чем дело!..

Аляна выходила из ворот, когда ее нагнал Чесловас.

— Я тебя немножко провожу, ладно? — сказал он, поздоровавшись. — Наверное, тебе хочется со мной поговорить?

— Да, — сказала Аляна. — Я хотела спросить. Может, ты помнишь. Он говорил что-нибудь?

— Не знаю, ничего особенного не могу сказать. Мы каждую минуту все ждали взрыва, и так много часов…

— Я понимаю, — Аляна наклонила голову. — А потом?.. Он был там, внизу, совсем один? До самого конца?..

— Нет! Это нет! Нас немножко завалило, но мы прорыли новый проход, вынесли его на солнечный свет. Уже танки были в городе, и люди из костела выходили на площадь. Вот как это было…

— Значит, он не умер один, в темноте… под землей? — настойчиво глядя в глаза Чесловаса, повторила Аляна.

— Нет! Он лежал у колонны. Был белый день, мимо него шли люди, на площади уже были солдаты.

— И он видел наших солдат? — спросила Аляна, но тотчас же сама тихо ответила — Нет, не видел. Да?

— Я думаю, может быть, он слышал. Кто знает! Голоса людей. И слышно было, как играет орган. Там играл один органист. Когда мы вошли, он сидел с закрытыми глазами, орган гремел во всю силу, а он пел: «Глориа, глориа!» Только одно слово. Солдаты подумали, что он немножко сошел с ума, и спросили, кому это он провозглашает славу? Он растерялся и долго смотрел на солдат, ничего не понимая, потом как будто пришел в себя и сказал: «Не знаю!.. Наверное, это вам!..» — и снова набросился на клавиши.

Аляна все выслушала, потом, точно отпуская Чесловаса, сказала:

— Спасибо, что ты сказал всю правду.

Глава двадцать девятая

Посреди пустынного двора брошенного хутора, сидя рядышком на длинном бревне, курили Аляна и Йонас, единственный оставшийся на месте батрак Кумписа.

— …Как мы увидели наконец русских солдат, — рассказывал Йонас, — мы все, батраки, знаешь, выбежали за ворота, махали шапками, радовались. И Кумпис тоже вышел с нами и помахивал картузиком. И тоже кричал… И он нам объяснил, что у него большие заслуги перед советской властью: он столько-то и столько-то мешков муки сдал партизанам. И расписки нам показал. И еще сказал, что если кто против него пойдет, то советская власть того покарает.

— А вы уши развесили… — спокойно вставила Аляна и погасила догоревшую сигарету о бревно.

— Да как сказать… Батраки, конечно, все от него разбежались. Были мы тут вроде крепостных, к хутору приписаны. Попробуй уйти — тут же в трудовой лагерь попадешь…

— А ты?

— А я остался. Те все были пришлые, из дальних мест, а я здешний. Семья на хуторе.

— Давно в батраках?

— Порядочно. Всю жизнь без четырех месяцев. С девяти лет. А четыре месяца? Четыре месяца я сам себе был хозяин, когда мне исполком выделил земельный надел. Даже дом себе начал строить. Но не поспел. Война. Фашисты пришли. Кумпис меня простил, знаешь, и взял обратно в батраки.

— Простил?

— Да, так он мне сказал… А теперь ты иди к председателю и скажи, пусть поскорей сюда кого-нибудь присылают, и я уйду. Не стану я тут сидеть. Если б не коровы, давно бы ушел куда глаза глядят.

— Уходить тебе сейчас нельзя, это верно. Но как же нам все-таки быть с молоком? Ведь дети ждут! Не председатель его пить будет. Понял?

— Я же тебе все объясняю, а ты опять сначала, — мучительно вытягивая жилистую шею, тоскливо проговорил Йонас. — Тебе легко говорить. Меня уговоришь, а сама в город. А мне ночью тут сидеть и беды дожидаться. Думаешь, он постесняется поджечь? Ему это — тьфу!.. «Дети»! А у меня щенки, что ли?

— Да ведь он сбежал, ты же сам говоришь.

— Чтоб он свое добро бросил? Ну нет!.. Скорей пожжет все, на уголья пустит… Я же тебе толкую, он прямо сказал: попробуй, говорит, молоко один раз в город отвезти, сожгу твою хату вместе с ребятишками твоими вшивыми. Нет, как хочешь, а нам надо поскорей уходить из этого проклятого места.

Аляна встала.

— Говорил, говорил! — раздраженно сказала она. — Плюнь ты на то, что он говорил. Он тебе не хозяин больше. Мужик ты или нет, в конце концов?

Йонас укоризненно посмотрел на нее снизу вверх и грустно сказал:

— Я-то мужик. А ребятишки-то у меня еще мужичонки. Не желаю я, чтоб их поджигали.

— Ладно, хватит нам с тобой болтать, — со злостью проговорила Аляна. — Исповеди твои мне слушать надоело. Я тебя не уговаривать пришла, а распоряжение передала. Думай сам: Кумписа своего будешь слушать или делать то, что исполком велит.

— Госссподи!.. — тоскливо пропел Йонас. — Да я же всей душой! Но ведь исполком-то в городе, а Кумпис, дьявол, может, вон за тем кустом сидит и слушает.