Навсегда
(Роман) - Кнорре Федор Федорович - Страница 67

Аляна оторвалась от мальчика и села, опустив голову и вытирая глаза.

— А что же я буду делать?

— Ну, будешь за маленьким ухаживать. Что ж тебе делать?

— Ничего не делать? Нет, этого я уже не смогу, Чесловас. Все будет так, как мы договорились.

— Тогда тебе лучше собираться, не откладывая, на хутор. Там тебя ждут.

Аляна пошла на кухню, вымыла мокрое от слез лицо, взяла в руки полушубок и вдруг, уронив его на пол, снова вернулась и стала на колени перед постелью, где сидел Степа.

— Лучше уж сразу, — посоветовала жена Чесловаса. — Если решилась, — иди…

— Вот только причешу его, — сказала Аляна, взяла большой гребешок и несколько раз осторожно провела по головке сына, расчесывая его редкие, мягкие, как пух, волосы.

— Что ж это ты у меня такой лысенький? — нежно сказала она, поцеловала влажную ладошку мальчика и быстро поднялась. Мальчик, недовольно скривив рот, потянулся за ней, готовый расплакаться.

Жена Чесловаса схватила со стола игрушечный органчик и отчаянно завертела ручку. Органчик забренчал, бесконечно повторяя свои восемь жестяных ноток. Степа повел глазами и прислушался, потом вдруг икнул от удовольствия и заулыбался.

Не оборачиваясь, Аляна с судорожной поспешностью натянула полушубок, открыла дверь и на пороге оглянулась.

Органчик продолжал бренчать. Степа неуклюже дрыгнул одной ножкой, потом другой, ему казалось, наверное, что он лихо отплясывает. Совсем позабыв про женщину, с которой только что играл, он даже не обернулся, когда дверь за ней затворилась.

Глава тридцатая

Когда Аляна пришла от Чесловаса на Гусиный хутор, старая Юлия приветливо встретила ее у ворот, провела по дому, познакомила с Юстасом и Ядвигой и после всех с Оняле.

— Вот и все жители хутора, — сказала Юлия. — Правда, может случиться, ты увидишь тут у нас еще одну девочку. Ее зовут Надя. Она не часто показывается во дворе, но где-нибудь в доме может тебе попасться. Так запомни, что ее у нас нет, ты ее не видела и у нас никогда не было никакой девочки, кроме Оняле. Ты поняла?

— Не трудно понять, — сказала Аляна.

— Ее прятал у себя один старик. Да место там совсем неподходящее. Так что я согласилась взять ее к себе. Пусть живет, правда?

— Пусть живет, — кивнула, соглашаясь, Аляна. — Пойти калитку запереть?

— Запри. Хотя и смешно запирать дом, куда разбойники свободно заходят, когда им только заблагорассудится!..

С первого же дня Аляна стала работать, и Юлия молча приняла это как должное. Теперь никто не возражал, даже когда сам профессор в старой домашней куртке спускался из своего кабинета и помогал женщинам. Слишком тяжелое наступило время. Каждый гусь был зарегистрирован оккупационными властями, каждое даже еще не снесенное яйцо уже внесено в списки, занумеровано и подлежит сдаче властям.

Дров тоже было в обрез, и единственной теплой комнатой, где можно было посидеть после рабочего дня, оставалась кухня.

По вечерам там оставались втроем Юлия, Аляна и Оняле, которая, улегшись в постель, зевала и боролась со сном, боясь пропустить какой-нибудь интересный разговор.

Юлия помнила Степана. Она рассказала Аляне, как тот приезжал на хутор с Дорогиным. Дорогина она помнила гораздо лучше, но все-таки кое-что могла рассказать и про Степана. Ничего особенного, только то, что он был тут, разговаривал, ел…

— Ты знаешь? Дорогина Кумпис убил… — говорила Юлия. — Он сам похвалялся этим по всем трактирам. Ведь его обидели: по его земле провели канал!.. А если подумать, то это даже выговорить смешно: «земля Кумписа», «земля Грицюса»! Будто Кумпис может рассердиться, взять и скатать, точно зеленый коврик, свой луг вместе с ручейком и осиновой рощей и унести их под мышкой к себе домой, в сундук! Все мы на этой земле только временные арендаторы, а ведем себя, дураки, точно хозяева. И люди грызутся из-за куска земли, идут на преступления, вешаются и убивают друг друга…

Юлия сидела, сложив руки на коленях, и, жестко усмехаясь, вглядывалась в темноту.

— Я, помню, жену его встретила в соборе, после заседания в исполкоме. Это было, когда часть земли Кумписа поделили между батраками и малоземельными… Так эта Кумпиене на коленях молилась у статуи святого Петра, вымаливая свою землю обратно.

Я, признаюсь, не выдержала и говорю ей: «Плохого ты себе выбрала заступника, соседка. Святой Петр и сам был бедняк, из простых рыбаков. Да и рыбачил-то он с артелью. Так что на вчерашнем заседании он бы, как пить дать, поднял руку вместе с председателем!..» Что, неправду я ей сказала?

— Правду, — смеясь, кивнула Аляна. Она любила слушать Юлию, обеим им нравились эти вечерние беседы…

Маленькая еврейская девочка, которую все теперь звали Надей, жила на хуторе почти невидимкой, все время к чему-то прислушиваясь, чего-то пугливо ожидая, дичась людей и напряженно замирая, когда с ней заговаривали.

О матери она перестала спрашивать с того самого дня, когда старый лесничий тайком привел ее к Юлии.

Стоило девочке остаться в доме одной, как она, переходя из комнаты в комнату, начинала бессознательно искать какой-нибудь уголок потемнее, чуланчик, закуток. Ее находили часто где-нибудь за балкой на чердаке или в подвале за пустыми бочками. Послушно выползая из своего убежища, Надя садилась в комнате вместе со всеми, но и тут старалась спрятаться за какую-нибудь мебель, вжаться в самый темный угол.

Только когда, размахивая руками в больших рукавицах и топая сапогами, появлялась Оняле и, снисходительно ухмыляясь во весь рот, брала Надю за руку, девочка сразу успокаивалась; робко улыбаясь, она нерешительно шла за своей подругой во двор, где у Оняле во всех сараях и гусятниках были свои излюбленные местечки и уголки для прятанья.

Как-то в полдень Юлия вышла на крыльцо с пустыми ведрами. Пора было замешивать ячменную муку на корм гусям, а в доме не оказалось ни капли воды. И Оняле куда-то запропастилась, негодная девчонка.

Юлия спустилась с крыльца и, сурово сжав рот, большими шагами пересекла двор. Так и есть, голос Оняле доносится из сарая! Сидит там, болтает с Надей, бездельничает.

Юлия собралась было резко окликнуть девочку, но, прислушавшись, удивленно подняла брови. Оняле страшно рычала своим пискливым голосом, изображая какого-то разъяренного зверя. А Надя неумело, точно впервые в жизни, смеялась и потихоньку вскрикивала.

Оняле рассказывала старую литовскую сказку про глупого и жадного волка, которого лев за верную службу наградил участком земли.

— …Волк обрадовался и спрашивает:

«А теперь буду есть?»

«Нет еще, нет, волчище! — рассудительно бубнила Оняле. — Сперва хлеба взойдут… потом вырастут… созреют, потом ты их сожнешь…»

«И тогда уж буду есть?» — обрадованно рычит волк.

«Нет, пока нет! Сжавши рожь, ты свяжешь ее в снопы, ветер их подсушит, потом надо будет свезти их на гумно…»

Волк опять кричит:

«А теперь буду есть?» — и чавкает от жадности…

Обе девочки заливаются смехом.

— «Нет, пока еще нет! — по-мужицки неторопливо продолжает Оняле. — Придется тебе хлеб молотить. Потом, как смолотишь зерно, свезешь на мельницу…»

«А теперь буду есть? — ревет, чуть не плача, волк. — Нет? Не хочу я этой земли-и-и!..»

Ужасный рев обманутого хищника обрывается чем-то вроде петушиного крика. За стенкой слышна возня, шуршание соломы, на которую с размаху бросается Оняле, видимо изображая отчаяние волка.

Хмуро усмехнувшись, Юлия пожала плечами и сама пошла к колодцу. Достав воды, она нагнулась, чтобы разом поднять с земли оба ведра, и вдруг, выпустив дужки, так что они громко звякнули, выпрямилась. От калитки прямо на нее шли двое военных с автоматами, в шинелях до пят, с длинными козырьками, прикрывавшими глаза. На рукавах у них были повязки со значками. Кто их там разберет, что они значат, эти значки, но каждый мальчишка в Литве знал: такие носят только самые отборные разбойники и убийцы.

За двумя первыми шел третий — высокий плечистый парень в полицейской форме.