Ганнибал-Победитель - Алин Гуннель - Страница 88

   — Зад или, возможно, живот, — шёпотом докладываю я.

   — На попе обычно бывает разрез.

   — Нет, это точно живот.

   — Тогда осторожно с пуповиной!

   — Я уже нащупал её, — выдавливаю из себя я.

Только теперь я замечаю едкий запах женщины. Раньше я был в таком напряжении, что не обращал на него внимания. Мне хочется отвернуться в сторону, но я конечно же не решаюсь. Так или иначе глаза мои следят за тем, что делает рука в женской утробе.

   — Пощупай указательным пальцем, есть ли пульс, — говорит Ганнибал.

   — Есть, — констатирую я.

   — Значит, младенец жив. Теперь, Йадамилк, попробуем объединить наши усилия, ты внутри, а я сверху живота. Медленно передвинь руку вправо.

   — Тут явно бедро, — говорю я.

   — Хорошо. Иди вдоль ноги, пока не доберёшься до ступни. Я сделаю всё возможное, чтобы ступня оказалась в правильном положении.

Карталон видит, как я вспотел, и подходит с полотенцем, которым обтирает мне лоб и шею. Я совершенно утратил представление о реальности. Мне кажется, я вовлечён в нечто, напоминающее кошмар. С огромным усилием я выговариваю:

   — Похоже, это пятка.

   — Чудесно. Нажми указательным пальцем на подъём и постарайся направить ступню вниз. Вот так! Ты чувствуешь, что я помогаю тебе?

   — Нет, — отзываюсь я.

   — Ты обязан чувствовать.

   — Может, и помогаешь.

   — То-то же! А теперь?

   — Я нащупал крохотную лодыжку.

   — Было бы лучше, если б ты сразу ухватил и вторую ногу.

   — Мне что, отпустить эту?

   — Нет. Сначала высвободи средний палец и вытяни его как можно дальше. Получается?

   — Я ничего не нахожу.

В это мгновение я чувствую ужасающую боль в запястье. Женщина невольно натужилась, и теперь сократившиеся мышцы пытаются «удавить» мою руку. Ганнибал видит, что случилось, и хватает меня за плечо.

   — Ни в коем случае не шевели рукой, — шипит он.

Женщина тоже поняла, что больно зажала мне руку.

Откинув назад собственные руки, она выпускает из себя весь воздух и, широко отверзши рот, набирает полную грудь нового. Лишь в этот миг я, наконец, соображаю, что происходит. На меня накатывается мгновенное прозрение.

Мы с Ганнибалом помогаем в рождении Европы. Мы даруем ей свободную жизнь. Мы соединяем её разрозненные части в единое целое, которым она и была с самого начала, — как мы руками помогаем скоординировать различные части тела, превратить их в единый организм. Внезапно мне стало очень важно, чтобы младенец родился живым и чтобы он был цел и невредим.

Но Ганнибал не знает моих тайных замыслов, которые теперь обретают чёткость и надежду.

Нам удаётся повернуть младенца, и он начинает выходить ножками вперёд. Когда появляются бёдра, мы обнаруживаем, что это девочка.

   — Европа, — шепчу я.

Ганнибал по-прежнему ничего не понимает.

   — Европа цела и невредима, — шёпотом продолжаю я.

Ганнибал не обращает внимания на мои слова. Он уже встал и пьёт третий кубок вина с мёдом. Меня же охватывает восторг, который называют «одержимостью богом», и это выражение в точности отражает моё состояние. Бог подарил мне сие необыкновенное событие, сии удивительные роды, как залог будущего: народившейся Европы, народившейся благодаря Карфагену, благодаря нам с Ганнибалом. Ганнибалу и не нужно было понимать это уже сейчас. Его ждут разные подвиги, и он должен свершать их один за другим. В порыве восторга я срываю с себя ожерелье из монет, которое навязал мне в подарок от отца Итобал. Положив монисто на грудь женщины, я говорю:

   — Отдай его Европе, когда она вырастет большая.

Ганнибал с легкомысленным лукавством произносит:

   — Берегись, Йадамилк. Она принадлежит к врагам. Смотри, чтоб этот подарок не расценили как предательство.

Я поднимаюсь с пола, испытывая странное чувство отчуждения.

   — Иди сюда, Йадамилк, — улыбается Ганнибал. — Ты заслужил ещё вина.

VIII

Из широкой высокогорной долины, в которой войско два дня стояло на отдыхе, можно без особых усилий подняться на один из отрогов, мысом вдающийся в окружающий пейзаж. Фактически это плоскогорье, способное вместить несколько сот человек и настолько открытое ветрам и солнцу, что на нём нет ни прошлогоднего наста, ни следов вчерашней пляшущей позёмки. Наёмникам, которые всерьёз загрустили от многократных наскоков горцев — чего они никак не ожидали, когда вербовались в Ганнибалово войско, — приказано было, выстроившись попарно, взойти на отрог, чтобы окинуть взглядом долину Пада и часть Италии. Ясная погода продержалась столько времени, что, по крайней мере, половина воинства успела взглянуть на просторы, начинавшиеся там, где кончались Альпы. В большинстве случаев насупленные лица солдат просветлялись от этого зрелища.

У самого края отрога стояло несколько военачальников, которые бегло объясняли воинам, что интересного предлагает открывающийся вид. Однако кое-кто из солдат посмотрел не только вдаль, но и прямо вниз, так что они увидели, насколько крута и труднопроходима тропа, ведущая к подножию.

   — О боги! — восклицает кто-то. — Неужели мы завтра утром должны будем лезть туда?

   — Это ещё окончательно не решено, — отвечает один начальник.

   — Специальный отряд сейчас ищет для нас наилучший путь, — прибавляет другой.

   — Среди этих обрывов вряд ли могут жить люди, а? — осведомляется тот же солдат.

   — Даже горцы, — говорит второй.

   — Спасибо и на том.

   — По крайней мере, мы будем избавлены от их дурацких атак, — вставляет третий.

   — Избавлены от волков! — с нажимом отзывается первый солдат. — Потому что они налетали на нас, как волки. Да-да, каждый раз это была стая изголодавшихся волков, которая кидалась туда, где мы были слабее всего... и мгновенно хватала за глотку.

Я же лелеял воспоминания о недавно пережитом. Раньше моя левая рука всегда была для меня лишь левой рукой. Теперь она стала чем-то большим. Она стала рукой, которая помогла рождению Европы. Я постоянно думал о благословении, снизошедшем на мою левую руку, и иногда даже подносил её к губам и целовал. Иногда я ещё странно подхохатывал и тогда мог снова поцеловать руку — дабы загладить своё кощунство. Однако в основном я пребывал в серьёзном, если не сказать торжественном, настроении. «Правда ведь, меня переполняет радостное смирение?» — спрашивал я себя, на что мог совершенно честно признаться: «Да, это так».

В последние дни меня пробуждал по утрам не холод, а «Карфагенская поэма», которую я начал сочинять и которую мог закончить очень скоро, если бы только мне дали день-два побыть наедине с собой.

Но как раз этого не получилось. В то самое утро нас подняли спозаранку и велели сниматься с лагеря. К рассвету нужно было свернуть стан и приготовиться выступать. Мы не менее двух часов провозились в темноте или при свете чахлых костерков.

Когда я вышел из палатки, над долиной занималась красноватая заря. Я направился к палатке Главнокомандующего. Около неё стоял военачальник Карталон, которого я спросил, где искать Ганнибала. Карталон указал на отрог, прибавив, что вряд ли Главнокомандующий хочет, чтобы его беспокоили. Не обращая внимания на это предостережение, я пошёл прямо на плоскогорье.

Ганнибал стоял на самом краю. Заслышав мои шаги, он сделал жест, призывавший к молчанию. Я остановился на почтительном расстоянии, но потом, незаметно для себя, стал подбираться всё ближе и ближе, пока в конце концов не оказался рядом. «Ганнибал обозревает пространство, на котором будут разворачиваться его победы, — подумал я. И ещё: — «Карфагенская поэма» может послужить прекрасной интродукцией для моего эпоса».

   — О чём ты думаешь? — внезапно спросил Ганнибал.

   — О «Карфагенской поэме», — правдиво отвечаю я.

   — Про что в ней будет говориться?

   — Про все свершения карфагенян.

   — Все-все?