Георгий Победоносец - Малинин Сергей - Страница 24

Выжил он, стало быть, добрался до места, и стали его, как скотину бессловесную, на базаре продавать. Ну, и ясно же: ему, безносому да клеймёному, зато с ручищами, как лопаты, с невольничьего рынка одна дорога — на галеру, в трюм, от зари до зари тяжеленным веслом ворочать да вместо «спаси Бог» от перса-надсмотрщика плетью по хребту получать. Да и как иначе-то? Кто ж его, такого, в дом к себе возьмёт? Ведь ежели этакая богомерзкая рожа, к примеру, кому на стол подавать станет, так гостям никакое угощенье в глотку не полезет!

Долго Аким Безносый по морю плавал, да моря-то и не видал, поелику из трюма, с гребцовской палубы, рабов не выпускали — где гребли, там и спали и всё прочее. С той поры, как татары его на пути к Астрахани полонили, он без цепей, почитай, ни единого дня не провёл. Спервоначалу совсем худо было: еда скудная, работа тяжкая, оковы мясо мало не до костей проели, а тут ещё и на воде укачивает — ну, хоть ложись да помирай. Однако со временем пообвык, приспособился и помирать раздумал. Гребцом на купеческой галере быть — оно, конечно, не сахар, однако жить можно, если Господь силушкой не обделил.

Дней Аким не считал, не до того было, и сколь лет пролетело, пока он с веслом в обнимку маялся, не ведал. Да и как ты их сочтёшь, те годы, если у проклятых басурман даже зимы не бывает и погода, почитай, завсегда одна и та же?

Он, конечно, прикидывал, как бы ему купца персидского, нынешнего своего хозяина, с носом оставить, да не тут-то было: галера — не царева каторга, с неё пешком не уйдёшь Да и персы, нехристи, не первый день с рабами управлялись — научились за века и дело своё зело ведали, от таких не побегаешь.

Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Занесло однажды перса-купца на Босфор, а там повстречалась ему галера турецкого пирата Али, по прозванию Одноухий. Уха левого у него не было — саблей отсекли, а кто и когда отсек, тот Али, поди, уж и сам не помнил.

Взяли морские ватажники купца на абордаж, команду побили и за борт побросали, добро да казну купеческую себе забрали, а рабов, кои на вёслах, перебрали, как хозяйка репу в погребе перебирает: которые поплоше, тех в море, за хозяином вослед, а которые до дела гожи, тех к себе на галеру — кого на продажу, а кого, и Акима тож, сызнова на вёсла. Купец-то без боя не дался, из фальконетов да из пищалей стал палить и человек десять гребцов у Одноухого Али побил.

Попал Аким из одной неволи в другую, а только то уж иное дело было. С виду-то всё, как раньше, осталось: и весло с доброе дерево величиною, и смрадный трюм, и цепи, и надсмотрщик с плетью, и даже барабан, коим гребцам ритм задают. А потом начал примечать: то, да не то. Пират — не купец, и порядок у него на борту иной. Бывало, вся команда, от Али до последнего матроса, с вечера так вина перепьётся, что галера до утра без руля и ветрил, как бревно бесхозное, по морю плавает. Надсмотрщик тоже спит, а гребцам и горя мало: на кой грести-то, коль никто плетью над головой не машет?

Словом, видит Аким: ежели с умом взяться, дело может выгореть. И начал потихоньку, шибко не торопясь, но и особо не медля, сколачивать из гребцов-кандальников ватагу. Тому словечко шепнёт, сему полсловечка, а кому и просто глазом мигнёт: как ты, мол, смотришь на то, чтоб Одноухому Али второе ухо оторвать, да с головой заодно?

И оторвали-таки. Ночкой тёмной, безлунной Аким цепь расклепал, надсмотрщику сонному шею, как курёнку, свернул и товарищей своих расковал. Выскользнули они на верхнюю палубу, как тени, вдохнули вольный морской ветер, похватали, кому что под руку подвернулось — кто саблю, кто ятаган турецкий, кто нож, а кто и рукоятку от ворота, коим якорь из воды вытаскивают, — и пошла потеха. Одноухий со своими людьми и проснуться толком не успел, а его уж с перерезанной глоткой за борт выкинули, рыбам на съедение.

Так вот и сделался безносый Аким, бывший лесной атаман, атаманом морским. А что ещё ему делать-то было? С волками жить — по-волчьи выть, да и волей, опять же, повеяло, а он, к тяжкому веслу прикованный, по ней ох как соскучился!

Товарищей своих неволить Аким, конечно, не стал. Так прямо и спросил: кому, мол, со мной идти не любо — выйди, покажись! Один и вышел. Я, говорит, домой желаю, к жене да ребятишкам малым, кои без меня, поди, уж в мужей выросли. Думал небось, что его сей же час на берег доставят, аль, на худой конец, какой-никакой чёлн дадут. А Акиму только и заботы, что с ним вожжаться. Махнул раз ятаганом — и весь разговор: голова в одну сторону покатилась, тулово в другую. Зато иных охотников по домам разойтись уж не сыскалось.

И пошла опять у Акима Безносого лихая жизнь, да такая, какая дома, в лесу дремучем, ему даже и не снилась. Корабли и галеры купеческие грабил да жёг, людишек топил да резал. Турки с персами его пуще огня боялись, называли «Кара Акым» — Чёрный Аким, стало быть. Не потому, что ликом чёрен — он хоть и обгорел на солнце, почитай, до черноты, а рядом с турком, не говоря уж об эфиопе, белее белого казался, — а потому, что страшен и зело для них, нехристей, грозен. Сколь он их загубил, со сколькими их бабами вдоволь натешился, сколь злата да серебра разбоем стяжал, а после в кости проиграл да пропил — сосчитать невозможно. Про боярина своего, считай, и не вспоминал, не до того было, а когда вспомнит, бывало, только зубы оскалит да через борт в море плюнет, потому как Феофан Иоаннович там, за тридевять земель, в иной жизни остался — вроде и не было его никогда. Да и чего об нём жалеть? Жилось ныне Акиму привольно, сытно да пьяно — так что ежели б боярин про такую его жизнь прознал, так от злости да от зависти, верно, руки б на себя наложил.

Словом, жил Безносый, наперёд не загадывая и назад не оглядываясь. Хорошо ему жилось, а только в народе верно сказывают про верёвочку, коей, сколь ни виться, конец всё едино сыщется.

Повстречался Аким однова́ посередь моря с турецким военным флотом. Было у него к тому времени под рукой уже четыре пиратские галеры, да только супротив двух десятков боевых кораблей много не навоюешь.

А ветер-то в спину — гонит Акимовы галеры аккурат навстречу верной погибели. Поворотил он обратно, думал убежать, ан не тут-то было — ветер, вишь, не пускает. Гребцы из сил выбиваются, а галеры, златом да греческим вином доверху нагруженные, по днищу ракушками да травой морской обросшие, еле ползут. А флот настигает — и галеры в нём Акимовых поболее, и большие многопушечные корабли, какие в аглицких, гишпанских да аломанских землях строят. Палят вдогон из больших корабельных пушек, а у Акима только и есть что фальконеты, да и зелья, сиречь пороху, кот наплакал. Плюнули из фальконетов раз, плюнули другой да и бросили ту пустую затею: всё одно не доплюнуть.

Берег вдали сиреневой полоской маячит — кажется, руку протяни, и земли коснёшься. Да только берега им уж не достигнуть — раньше нагонят и на дно отправят, а кто не утонет, того к рее вверх ногами подвесят. Пушки корабельные палят, ядра то справа, то слева воду буравят, брызги вздымая. Иное и в галеру угодит — грохот, треск, дым, огонь, обломки, а то и руки-ноги оторванные во все стороны летят. Корабли совсем близко подошли, окружают, палят в упор — смерть пришла, и больше ничего. Акимова галера загорелась, на месте стала и тонуть начала. Люди с бортов горохом в воду посыпались, ну, и Аким, известно, с ними.

Кому ещё, опричь него, повезло до берега вплавь добраться, он так и не сведал. Выполз в сумерках на камни, ничком пал и до утра, как мёртвый, на тех камнях провалялся. А поутру, когда понял, что всё прахом пошло и податься некуда, ему боярин-то и вспомнился. Потянуло в родные места, захотелось явиться к Феофану Иоанновичу с повинной, пасть в ноженьки и, даст Бог, вымолить прощенье.

Верно говорят: где родился, там и сгодился. И потом, воля всего краше, когда в клетке сидишь, издалека. Вблизи-то она порой хуже любого ярма оказывается. Так, случается, дворовый пёс, на цепи сидя, через дыру в заборе на уличных собак глядит и думает: эх, кабы и мне так! Сорвётся, бывает, с цепи, на улицу выбежит и ну бесчинствовать: кур чужих давить, кошек на куски рвать, лаять бесперечь да прохожих за порты хватать. А как набегается вволю да проголодается, хвост подожмёт и домой бежит, хоть и знает, что не миновать ему за все его непотребства хозяйской палки.