Благовест с Амура - Федотов Станислав Петрович - Страница 47

47

Заутреня Светлого Христова Воскресения получилась грандиозной.

Принаряженные прихожане собрались к храму задолго до полуночи. За две минуты до 12 часов торжественный благовест возвестил о наступлении великого праздника, и на паперть вышли сразу три архиерея — все в полном торжественном облачении с посохами и трикириями в руках. За ними шел причт собора. С пением «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити», под непрерывный трезвон колоколов, с горящими свечами, в сопровождении народа, они обошли храм и остановились у запертых западных дверей.

Обычно здесь священник, а за ним хором весь причт, троекратно возглашали: «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». На этот раз архиепископы произнесли песнь поочередно, хор их повторил, затем каждый возгласил «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…» и рукой с зажатыми в ней крестом и трикирием начертал знамение креста перед дверями. Хор дружно спел: «Христос воскресе из мертвых…» — двери храма отворились и народ повалил внутрь.

Священное Евангелие архиереи читали на 11 языках, в том числе на бурятском, якутском и алеутском. На почетном месте стояли генерал-губернатор и три генерал-майора — иркутский губернатор Венцель, наказной атаман Забайкальского казачьего войска, военный губернатор Забайкальской области Запольский и командир 3-й бригады 24-й пехотной дивизии Михайловский. За ними теснились офицеры штаба, старшие чиновники Главного управления и купцы — торговцы и золотопромышленники — кто-то с женами, кто-то без оных, а дальше — вперемешку — низшие разряды служивого, чиновного и торгового люда.

Было жарко и душно, запахи ладана, парфюма и человеческого пота смешивались в невообразимое амбре, но, казалось, никто этого не замечал душа каждого, подхваченная величаво и нараспев произносимыми с амвона богочтимыми словами, уносилась под расписной купол храма, а оттуда, через крест на куполе, прямиком к Всевышнему.

И каждый надеялся, что воскресший Бог его услышит.

Надеялся и Николай Николаевич Муравьев.

Он никогда не был ревностно набожным, однако всякое свое дело начинал «с Божьей помощью» и необходимые церковные службы посещал исправно. Но сейчас — под воздействием то ли истовой веры сразу трех мощных духом священнослужителей, то ли необычайного воодушевления всех сословий, узнавших накануне о походе на Амур, то ли совокупно того и другого — генерал-губернатор испытывал чрезвычайный душевный подъем и молился о том, чтобы ему хватило сил телесных для достижения великой цели, к которой он шел, как ему казалось, всю сознательную жизнь.

Он всегда верил в силу слова, обращенного к людям, — слова командира, губернатора, государя, — а сейчас уповал на силу слов, обращенных к Всевышнему.

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».

Тем же вечером прошел торжественный обед в Общественном собрании. Это был первый обед после вступления Муравьева на пост генерал-губернатора, который он согласился принять от иркутского купечества. Купцы и промышленники, обрадованные этим знаком примирения, поданным властью, спешили с подношениями в амурское дело. Звучали торжественные здравицы в честь главноначальствующего края, который ныне возрождает дух Албазина и поднимет наконец-то Сибирь на должную высоту. Как выразился один из восторженных почитателей генерала, «вся Сибирь встрепенулась при вести об открытии плавания по Амуру». А другой, не чуждый изящных искусств, прочитал недурные вирши собственного сочинения, где были такие слова:

…Отъезд твой скорый предвещает Сибири новую зарю; Он свежи лавры обещает Руси и Белому Царю. Сибирь с надеждой несомненной Глядит на рдеющий Восток И ждет, что труд твой вдохновенный Богатствам нашим даст исток. Амуром путь ты им проложишь. Движенье силам нашим дашь, Добра начало тем положишь — И край счастливый будет наш[39].

Муравьев к поэзии относился довольно равнодушно, сделав исключение лишь для Державина за его стихотворение «Вельможа». Более того, если замечал за кем-либо из подчиненных склонность к чтению, а то и, пуще того, писанию виршей, рано или поздно недовольство начальника настигало этого «творца». Так совсем недавно случилось с опытнейшим горным инженером Алексеем Николаевичем Таскиным, который много лет служил при Руперте, а потом уехал на Алтай. Муравьев пригласил его в Главное управление возглавить горное отделение и четыре года был им весьма доволен. Но Алексей Николаевич обладал многими талантами: прекрасно танцевал, пел, играл на фортепьяно и не чужд был актерства. А кроме того, неплохо владел пером и как-то, шутки ради, написал комедию в стихах, в которой довольно остро показал иркутское общество. Он не собирался отдавать ее в театр, даже не читал публично, тем не менее Муравьев о ней узнал и однажды на совещании язвительно сказал, не обращаясь, впрочем, прямо к Таскину:

— Службой надо заниматься, господа. Службой, а не стихоплетством.

Алексей Николаевич оскорбился, тут же подал в отставку и уехал на Алтай. Генерал его не удерживал.

Узнав об этом, Екатерина Николаевна от негодования даже заплакала.

— Как ты мог?! — говорила она, вытирая слезы. — Талант поэта — это самый высокий талант, какой только может быть у человека! А написать комедию в стихах — это все равно что стать равным Богу!

— Ну ты, Катюша, скажешь тоже! У Бога, наверное, сто талантов, не человеку с ним равняться. И вообще, по-моему, занимайся тем, к чему душа лежит, и никто тебе поперек не скажет. А то — чиновник пишет комедию в стихах! Ну и зачем ты пошел в чиновники?

— Грибоедов, к твоему сведению, тоже чиновник был, дипломат, а его комедию «Горе от ума» считают гениальной.

— Слышал, слышал про Грибоедова, еще в Пажеском корпусе. Так его же персы убили! Вот если бы не пошел он в чиновники, занимался своими комедиями, может быть, и до сего дня был бы жив и славен. Я ведь, Катюша, не против Таскина, я против того, чтобы он занимался и тем, и другим, и третьим. Всегда что-то будет страдать. А мне нужен не поэт, но старательный чиновник, и это, по-моему, более важно, чем кропать посредственные стишки.

— Я читала отрывки из его комедии. Алексей Николаевич — человек явно одаренный.

— Ну и писал бы свои вирши, — сказал, как отрезал, Николай Николаевич.

— Литература мало кого кормит, — грустно заметила Екатерина Николаевна. — А дети есть просят. И если нет имения, надо служить.

— У меня тоже нет имения… Но, знаешь, если ты одаренный, да к тому же старательный, то и признание явится, и деньги будут. Я не силен в латыни, но помнится еще из Пажеского: «Amat victoria curam» — «Победа любит старание». Это мой девиз во всем.

Такой вот был нелицеприятный разговор о поэзии, а тут купец, золотопромышленник, читает целую оду в честь его, Муравьева, и ему вдруг стало приятно. Не потому, что лестно, а потому, что «стихоплет» очень верно передал его заветные мысли — о том, что выход России на Амур даст энергический толчок развитию Сибири и всего Отечества, и толчок этот станет источником богатства для всех людей. В шуме застолья он толком не расслышал фамилию автора оды и не стал ее уточнять, чтобы никому не пришло в голову, что генерал-губернатор падок на лесть.

Но сами стихи запомнил — память у него действительно была хорошая.

Наутро Муравьев выехал в Кяхту. Он намерен был до отплытия по Амуру отправить в Пекин своего посланника с тем самым листом Министерства иностранных дел, в котором он, генерал-губернатор, определялся представителем России в переговорах по новой границе. В качестве посланника генерал выбрал подполковника Ахиллеса Ивановича Заборинского, тридцатитрехлетнего офицера Генерального штаба, с 1848 года служившего под его началом. Заборинский был и порученцем по особым делам, и дежурным штаб-офицером войск, расположенных в Восточной Сибири, а с 1852 года — управляющим частью Генерального штаба. Служил он честно и добросовестно, на глаза не лез, но все поручения выполнял неукоснительно, что очень нравилось генерал-губернатору. При этом Ахиллес Иванович неоднократно высказывал Муравьеву свое критическое мнение относительно некоторых его распоряжений, и генерал, при своем, можно сказать, абсолютном убеждении в непогрешимости начальства, то бишь его самого, тем не менее не только не впадал в гнев, но и выслушивал критику достаточно благосклонно. Хотя оставался при своем решении, даже если оно было ошибочным. Так было с попыткой обустройства пресловутого Аянского тракта. Заборинский заявил, что нельзя переселять людей на новые места, руководствуясь только маршрутной съемкой, которая обнимала весьма небольшой район по сторонам пути, что он по своему личному опыту знает, как обманчивы красоты природы в Восточной Сибири, где на каждом шагу рядом с прекрасным местом встречаются болота и тундры, угрожающие здоровью человека. Генерал выслушал его, но решения своего не изменил, а в течение трех лет большинство переселенцев погибли от тифа и цинги, и теперь где-то там юный Волконский пробирается из Якутска к Аяну, попутно ревизуя состояние тракта. Кстати, когда Ахиллес Иванович узнал, что Михаилу Сергеевичу предписано быть в Аяне к 1 июня, он крайне удивился и напомнил Муравьеву, что весной тракт находится в совершенно нерабочем состоянии, и Волконский не сможет по нему проехать.