По городам и весям
(Книга очерков) - Ярославская-Маркон Евгения Исааковна - Страница 17

— Скажите, как давно вы служите в чеке? — прорывается у меня.

— Теперь уж не чека — гепеу, — поправляет он. — Да уже порядочно служу.

— И нравится вам эта работа?

— Очень даже. Вначале я даже неохотно на нее шел. А теперь так втянулся, — он пускает колечко дыма.

— А мне так надоело! — зевает «Левко», продолжая смотреть в упор, как бы прожигая платье, на тело женщины.

— И главное, — как мне везло… — говорит муж. — Вот уж сколько лет служу, а ни разу не приходилось никого расстреливать. Когда шел я на службу в чека, я вот этого-то больше всего боялся.

— И ни разу никого не расстреливал? — переспрашивает жена. И кажется дико: неужели она за три года впервые задает ему этот вопрос!

— Ни разу, — радостно отвечает он и чувствуется, что это правда. Сама судьба оберегала его природное добродушие. Настоящими чекистами, жестокими, стойкими бывают совсем другие. Их два типа: беспринципный циник, щеголь и ухажер, служащий ради формы и власти, всегда почему-то завидущий на баб. Или же — идейный до аскетизма коммунист, идущий на службу в чеку из какой-то жажды психического самоистязания.

Этот же славный и немного пошловатый человечек, полуинтеллигент — идеен в меру и далек от всяких самоковыряний. И пошел он в чеку без всякого вызова. В старое время в охранку не пошел бы. Пошел только потому, что таково настроение окружающей среды: служба, де, в чеке не только не позорное, но нужное и почтенное ремесло… До самостоятельного мнения такие, как он, еще не доходят. Да если бы на деле случилось ему кого-нибудь расстреливать, то просто инстинктивная, нечаянная человечность содрогнулась бы в нем. Он, вероятно, выполнил бы все же приказ, а через два дня (колебаний и размышлений) подал бы бумажку об отставке. И пока не получил бы ответ, добросовестно продолжал бы служить.

— А я так вот расстреливал, — тихо и раздумчиво говорит «Левко». И на один момент — не узнать этого развязного, совсем пустого изнутри молодчика. — И никто об этом не знает. И даже жена моя не знает. Ни один человек.

— А давно вы женаты?

— Семь лет.

— И хорошо с женой живете?

— Ничего. Только очень она ревнива, слишком. А у меня одна беда: не могу никак скрыть, если мне какая-нибудь понравится. Я только взгляну, а уж жена по этому взгляду одному только увидела.

«Да уж, тебе, голубчик, не скрыть», — думаю я про себя.

А он уже с веселым смехом рассказывает о любовных своих похождениях, о сценах, которые устраивает его жена, и глаза, в которых на один момент блеснула глубокая, печальная и мудрая в тоске своей мысль, сейчас опять уже не выражают ничего, кроме страстной похоти.

Неужели бывают существа, которым нужно совершить убийство для того, что хотя бы на момент стать людьми?

Письмо двадцатое

РЫНОЧНЫЙ КОМИТЕТ. САМАРА

В рыночном комитете волнение: сегодня идут торги на места. На целый год раздаются сегодня места…

— Да уступи ж ты, сволочь бесстыжая!.. Мы на этом месте уж седьмой год палатку имеем!..

— От сволочи слышу… — раздается поспешный голос. И он же через минуту раздумья прибавляет: — Ну и что ж, что — семь дет? А у меня вот сын — инвалид гражданской!..

— Ой, набьют они цену!.. Так что после уж не приступиться будет… Ни себе, ни другим!.. — вздыхает кто-то в сторонке. — Оставили бы за каждым его место, которым он в прошлом году владел, и — ладно… Чего уж там — торги!..

А пока что на всех лицах — азарт, страшное волнение и непримиримая злоба… Та злоба, во время которой высказывают все то, что дотоле находили благоразумным замалчивать, о чем обычно не говорят из вежливости, приличия, жалости, осторожности…

— Ты чего зря цену набиваешь, паршивая?! Все равно ведь отстанешь — кишка тонка!.. За мной тебе все равно не угнаться, — это, чать, сама знаешь, что место за мной останется, чего ж ты зря лезешь, цену набиваешь?!. Тебе не съестными припасами торговать, а в диспансере гнить!..

— Постой, голубушка, раз ты так, — я на тебя в санитарную. Как ты, когда на осмотр врачебный идти, куму за себя посылаешь!..

— Молчи, тварь!.. Сама — венерическая!.. Погоди с годок — нос провалится!..

А цены на места растут, растут…

— Побойся Бога, Алексей Степаныч… Мы, чать, с тобой сватья! Чем тебе прошлогоднее твое место не нравится? — Я ведь тоже уж на своем — четыре года…

Какой-то инвалид грозит, что если место не останется за ним, у него сейчас будет припадок. Угроза эта не шуточная, — весь рынок знает, что если Семена Авдеева чуть задеть или что — у него припадок тут как тут…

— Ты своего-то лучше в сторонку отведи… А то он ведь у тебя нервный… — советует матери Авдеева приятельница — ровная в общей суматохе, благоразумная старушонка.

В одном углу уже началась драка, двое мясников вцепились друг в друга… Их разнимают.

— Я тебе покажу, сукин выблюдок!.. Я тебе тесть или нет? Ты предо мной — щенок, на чьи деньги торговлю-то открыл? — Все за Татьяной приданое… А теперь, так на тестево место заришься!.. Конечно, всякому — с краю желательно… К крайнему торговцу весь покупатель сразу идет…

Тут же, увеличивая шум и азарт, толкутся из любопытства барахольщики и бабенки, торгующие с рук, к которым настоящие торги не имеют ни малейшего отношения…

— Батюшки, что-то теперь будет? — Цены-то, цены до чего довели! И еще, окаянные, набавляют! И — еще! — Неужто-то с места своего, с насиженного переходить?! — охает и причитает апоплексического сложения рыночная дама с потным красным лицом, прислушиваясь в сторонке, как торгуется муж.

Но вот она испускает крик. Муж ясной, уверенной, благостной поступью идет к жене.

— Ну, ясное дело — наша взяла, — презрительно поддергивает он плечами. — Как были мы, так и будем на нашем месте! — от былого волнения и азарта его только и осталось следа, что густой липкий пот, который он усердно стирает с высокого плоского лба… Жена в умилении, чуть не плача, кидается к нему на грудь… Затем отрывается от него с тем, чтобы обернуться и плюнуть вослед раздосадованной жене конкурента, идущей по направлению к выходу…

Некоторые торгуются целым семейством: муж, жена, сын. Председатель рыночного комитета с большим трудом восстанавливает относительный порядок. Многие, недовольные результатом торга, за что-то ему…

— Сволочь! — расходится по его адресу худой однорукий парень в старой красноармейской шинели, торгующий «баварским квасом». — Белогвардейская падаль!.. Ты в старое время в черной сотне был!.. Первой гильдии купец!.. И теперь в революционное время нами командовать хочешь?!.. Тебе в гепеу надо, а не председателем комитета!..

— А тебе бы давно в уголрозыске!.. — огрызается кто-то со стороны. — «Ква-ас баварский!..» А тут же под боком краденое перетуриваешь…

Кончаются торги, как всегда: почти все остаются на прежних местах. Но ненависть, расплавленная торгом, остынет не раньше, как к новым торгам…

Письмо двадцать первое

СОВЕТСКАЯ МЕДИЦИНА

Зубная боль…

Наше поколение, закаленное войной, революцией, чекой, голодом, гражданской междоусобицей, привыкло ко многому… Но все таки — зубная боль… Нет, ей-Богу, даже для нашего многозакаленного поколения это — нечто реальное!..

Итак, у меня болели зубы…

Советская амбулатория. Очередь с восьми утра и до пяти пополудни. И очередь специфическая: у каждого болит… И каждый рассказывает, «как» у него болит.

— Так вот и тянет, так вот и тянет… — жалуется гражданка в теплом платке…

— Нет, а у меня так все ничего-ничего, а то вдруг как дернет, — верно, самый нерв!.. — сообщает худощавый совслужащий с перевязанной белой косынкой горошком щекой. Но вот моя очередь. Сажусь в зловещее кресло и предаю судьбу свою в руки пожилой, седоволосой, добродушно выглядящей дантистки…

— Только что перед вами здесь гражданин какой-то был. Рот у него подозрительный на сифилис… Так что мне пришлось даже после него инструмент теплой водой сполоснуть.