Венгерский набоб - Йокаи Мор - Страница 113

Сентименталистская чувствительность, полная иной раз преувеличенной нежности, слез и вздохов, как в сцене между великодушной Флорой и самозабвенно благодарной Фанни? Но только от чуткого, ревнивого, почти полемичного внимания к жизни сердца, к внутреннему миру страдающей, униженной личности, в интересах ее раскрепощения и полноправия. Вдобавок личности женщины: самой закабаленной и бесправной жертвы тогдашнего общества.

Выйдя замуж не по любви, Фанни совершила не строго безупречный нравственный шаг. Но он, пожалуй, и единственно мыслимый в ее обстоятельствах, чтобы не разлучаться совсем с мечтой, с любимым, с идеалом. Иначе пришлось бы уподобиться сестрам – или же драма ее перестала быть житейской, а перенеслась бы в сферу абстрактных моральных принципов. Ведь жизнь отдельная, единичная редко отражает историческую необходимость прямо и целиком. А то бы не было и нужды в искусстве, которое общее выявляет в индивидуальном, исследуя именно сплетение случайностей, судьбы непростые, неоднозначные.

Такой особенный, не безусловный случай выбрал чутьем художника и вовсе не маститый, опытный реалист Иокаи. В этом сложном, отнюдь не благоприятном для героини и для легкого художественного решения случае сумел показать ее большое душевное благородство. А тем самым утвердить внутреннюю человеческую высоту нового, «низшего», сословия, вопреки своей униженности, закабаленности чувствующего куда искренней, сильней, красивей, чем все эти только априори благородные Рудольфы, которые без раздумья пускаются на сомнительные любовные авантюры из-за довольно пошлой обиды на жену; чем идеально-разумные, а в сущности, лишь благоразумные Флоры, которые самыми примитивно практичными «дамскими» способами воспитывают возомнивших о себе мужей; чем эти «добрые» набобы, которые даже после исправления откровенно покупают себе в жены молоденьких девиц…

Истинно человеческое благородство было уже не столько за ними, дворянами, которые пытались еще играть в обществе первую роль, а за другими, его грешными, униженными мучениками и вместе праведниками, провозвестниками грядущей справедливости. Вот что показал Йокаи. Ибо Фанни не только наказана, она и вознесена. Душевная сила и величие пока еще слабых, даже побежденных: такова идея романа, нравственная и вместе социальная, в которой исторически преходящее, вчерашнее сомкнулось с «вечным», общечеловеческим, частное, случайное – с необходимым.

Писатель верил в гуманистический идеал. Вера эта некоторой своей наивной отвлеченностью уступает трагическому разочарованию иных критических реалистов в буржуазном обществе. Меньше она и действенной революционно-демократической веры в народ, не говоря уж о социалистической. Но в то же время больше плоского либерального утешительства: в ней есть нечто от социально благородных надежд эпохи Просвещения. В этом пусть сопряженном с иллюзиями, которые порождались неразвитостью Венгрии, но вместе и возвышенном, хранящем отзвук всечеловеческих, общенародных чаяний гуманизме – истинная привлекательность романа Йокаи. По сути, именно автор его, кто опоэтизировал протестующий порыв чистой, горячей девушки простого звания, духовно ближе Руссо, чем читающий «Новую Элоизу», но уступивший свою возлюбленную набобу слишком уж «правильный» Шандор Варна.

Открывается, таким образом, несколько неожиданный для его критиков Йокаи. Тоже, как все настоящие художники, стремящийся к свободе и гармонической цельности. Ищущий какие-то моральные начала, идеалы, которые и для других поколений не теряют ценности, ибо воплощают дерзания и возможности человеческой личности. Если есть в романе что-либо «фаустианское», оно, конечно, не в позднем прозрении набоба и его благих надеждах на сына, а прежде всего в утверждении именно этого расточаемого или презираемого внутреннего богатства, создающего человека. Богатства, которым обладают возвышенно, до последнего вздоха любящая Фанни и не поднявшийся еще к сознательной общественной деятельности, но беспредельно честный, излучающий подлинно историческую уверенность народ. Отсвет этой уверенности несет и призванный приоткрыть их душевное богатство лирико-изобразительный сплав: иногда почти фольклорно-сказового, бытового реализма и романтико-сентименталистских традиций.

Мор Йокаи – самый издаваемый у него на родине писатель. В немалой мере это, вероятно, объясняется и читательским пониманием добрых начал его творчества.

О. Россиянов