Венгерский набоб - Йокаи Мор - Страница 80

Фанни взяла список и стала читать. Сердце у нее сжалось. Сколько неведомых имен, о которых ей известно только, что все это персоны знатные, важные, лица высокопоставленные, дамы светски безупречные. И ни одной знакомой; не угадаешь, от кого зла, от кого добра ожидать. Муж и здесь не обошелся без причуд: решил, что обычный ритуал представлений слишком долог, и пригласил на торжества всех разом, с кем желал поддерживать знакомство, – заодно, мол, и представлю жену. Он-то уверен, что женщина, которая с таким самообладанием, таким великолепным достоинством держалась перед всем модным светом на вечере у Кечкереи, и тут займет место, подобающее ее красоте и душевному величию. Ах, но положение-то иное совсем. Там она твердо знала: ее окружают недруги, и знала, что посрамит их; не было никого, перед кем ей почему-нибудь глаза приходилось опускать. Здесь же, в обществе этих строгих, гордых своей добродетелью и положением дам, она уже не сама будет выбирать себе роль. Смело, уверенно держаться – пренебрежением смутят, заискивающе – высмеют. В добродетельность ее они не верят, за красоту осудят и, как бы сладко ни пели, будут в любезности облекать лишь язвительные намеки, рассчитанные колкости. Горе ей, коли не поймет, и горе, если поймет, да скрыть не сумеет. Горе, если смолчит, и горе, ежели ответит… Бедная женщина!

Глазами пробегает Фанни длинный ряд имен до самого конца.

Можно, конечно, заранее предположить, что среди дам много и не злых, доброжелательных, великодушных, которые приняли бы ее, как родная мать (не та, Майерша, а идеальная, рисуемая воображением); много женщин юных, приятных, с отзывчивым сердцем, которых полюбила бы она, как сестер (опять-таки не своих настоящих).

Но как узнать их, как сблизиться, завоевать симпатию и доверие? А ну как начнешь изливаться, а тебя на смех подымут? Понадеешься, что к груди прижмут, а встретишь взгляд холодный и недоумевающий.

Вновь и вновь перечитывала она список, в самом звучании имен пытаясь угадать нрав, характер, потом, вздохнув, отложила его в сторону и обратила на управляющего просительный взор.

– Милый дядюшка Варга, простите, ежели просьбой вас обременю.

– Пожалуйста, приказывайте, – спешит ответить почтенный управитель; покорный, мол, ваш слуга.

– Но просьба большая-пребольшая.

Управитель заверяет, что на все готов, хоть в окошко сейчас выпрыгнуть, если такова воля ее превосходительства.

– Вопрос хочу вам задать, на который жду ответа очень откровенного.

Достойный Варга заранее на все согласен.

– Но только совсем-совсем откровенны будьте со мной, примите этот вопрос, будто вы отец мне и вот даете совет родной дочери, которая вступает в свет.

Так прочувствованно было это сказано, так проникновенно, что честный Варга не устоял, вытянул из кармана клетчатый бумажный платок и отер глаза.

Фанни ближе подвинула стул и развернула перед стариком длинный список.

– Взгляните, друг дорогой, – с неизъяснимым очарованием сказала она, кладя ему на плечо прелестную округлую руку, – все это имена мне незнакомые, ни одного человека не знаю. Кого мне тут опасаться и кого держаться? С кем дружить, кому сердца не открывать? Конечно, я об очень трудном одолжении прошу; но вы ведь всех знаете и лучше всех можете меня понять!..

Почтенного Варгу одолел кашель, который он с трудом сдерживал. Опять явился из кармана пестрый бумажный платок – лоб отереть, покрывшийся испариной.

– Как вы изволили сказать? – переспросил он голосом сдавленным, точно обутым в сапоги, не менее тесные, чем у него на ногах.

– Я хочу, чтобы вы просмотрели внесенные сюда имена и не в службу, а в дружбу сказали прямо, откровенно, что вы думаете об этих людях? Какие они, по-вашему, и что о них говорят? С кем стоило бы сойтись, а от кого держаться подальше, по вашему мнению?

Добряк Варга никогда еще не попадал в такой переплет.

Потребуй от него г-жа Карпати на дуэль вызвать пятерых-шестерых из этого списка, или пешком всех их обойти с каким-либо поручением, или, наконец, в кратчайший срок составить полную, исчерпывающую генеалогию каждого, и то это было бы сущим пустяком в сравнении с просимым.

Он, почтительнейший, обходительнейший слуга, кто столь безмерное уважение питает ко всем вышестоящим, кто несчастнейшим из смертных почел бы себя, случись ему помянуть кого-нибудь в разговоре без обычных титулов, то есть венгерских господ – без прибавления: «сиятельный» и «его высокородие», а эрдейских – без: «высокородный» и «его сиятельство», он должен теперь критике их подвергнуть, суд настоящий вершить над множеством велъмож, которые уже тем великую честь оказывают ему, ничтожному человеку, что вообще позволяют по имени себя называть!

В полнейшем отчаянии почтенный Варга полировал штанами сиденье, а пестрым носовым платком – свой блестящий лоб. Привязался этот кашель, а в душе подымалось сильнейшее желание, переставая даже казаться несбыточным, чтобы джинны из «Тысячи и одной ночи» кого-нибудь другого посадили на это место, а его унесли и сунули вон хоть под амбар, где нипочем уж не найдут.

Наконец, когда его смятение и растерянность достигли высшего предела, послышалось ему, будто барыня опять что-то сказала.

– Да, слушаю вас.

– Я молчу, дорогой друг, – ответила Фанни, с улыбкой глядя на честного старика.

И тот почувствовал: хочешь не хочешь, а надо как-то выходить из положения. Взял подвинутый к нему список и поднес было к глазам, потом опять отнес подальше, точно в надежде: а вдруг, пока сидел, читать разучился? Заглянул даже на обратную, чистую сторону – может, в подозрении, что там за каждым именем написаны все нужные ответы симпатическими чернилами.

Заметив его смущение, Фанни поспешила ободрить старика приветливым словом.

– Друг мой! Вы на меня как на дочь смотрите, которой не у кого больше совета спросить в этом незнакомом мире. Не моя вина, если я сама смотрю на вас как на отца. Зачем так добры вы и ласковы были со мной?

Укрепясь духом под действием этих прочувствованных слов, старик кашлянул напоследок решительно, будто раз и навсегда расставаясь со всеми страхами, и произнес твердо:

– Милостивая государыня, по беспредельной доброте своей вы свыше всех заслуг изволите меня отличать, и я неизъяснимо рад и счастлив даже самомалейшее одолжение оказать вам. И хотя неподобнейшее дело для ничтожного такого человека мнение и суждение выносить о столь высоких дамах и господах, кои тут поименованы, все же из любви – простите великодушно! – из почтения к вашей милости…

– Нет, пусть, как вы перед тем сказали, из любви.

– Так точно. Как чувствую, сказал. И у меня тоже дочка была. Тому много лет уже. Столько же годочков ей было, как и вашей милости; не такая красавица, но добрая, очень добрая. Давно померла, еще молодой. И очень любила меня; прощенья прошу, что посмел о бедняжке заговорить.

– Нет, нет, мы о ней еще поговорим. Это ее портрет у вас в комнате над письменным столом?

– Как? Ваша милость столь ко мне благосклонны, что в домике моем скромном изволили побывать?

– Ах! Я проговорилась. Но вернемся к нашему предмету.

– О нет, милостивая государыня, простите, но дозвольте прежде безмерную, несказанную благодарность выразить. Припоминаю теперь: некая прекрасная дама, когда я тифом хворал, ровно ангел небесный, склонялась надо мной в самые тяжелые часы. Тогда, в бреду, чудилось мне, будто дочка покойная стоит у моей постели, но теперь я понял все. О ваша милость! Нет слов передать, что я чувствую.

– Но вернемся к делу, добрый мой друг, – повторила Фанни, опасаясь новых славословий и благодарностей.

– Итак, сударыня, примите как подсказанный лучшими намерениями и самой доброй волей совет те более чем скромные замечания, коими попытаюсь ответить на поставленный вопрос. Ранее всего, не усматриваю нужды сообщать вашей милости о лицах, к коим, как бы это выразиться, к коим не обязательно полное доверие питать, ибо, хотя я и далек от мысли – боже упаси! – порицать подобных высоких особ, но все же по некоторым причинам близости искать с ними было бы для вашей милости не очень желательно. Постараюсь лучше найти в сем списке таких, кто на вашу доброту и отзывчивость подобной же добротой сумели бы ответить, подобной же отзывчивостью. О ком, следовательно, я почтительнейше умолчу, тут уж извольте быть покойны: сих драгоценных особ, при 'всех их известных отличных качествах, почел я недостойными.