Время повзрослеть - Аттенберг Джеми - Страница 21

Вечеринка

Год 1992 был годом вечеринок. Мне исполнилось семнадцать, два года назад не стало моего отца. После его смерти мы растратили все свои скудные сбережения за несколько месяцев. О том, чтобы мама зарабатывала больше, не было и речи: у этих нищих организаций лишних денег не водилось. Все, чего она дождалась, — это символическое повышение зарплаты: «Сожалеем о вашей потере». Мама принялась устраивать вечеринки, чтобы собрать деньги на оплату квартиры, достать хоть немного наличных. Устраивала шведский стол с вегетарианской едой и вином в коробках. Посещали их одни только мужчины-наркоманы среднего возраста. Иногда они приносили ей подарки: дорогие продукты, вино или травку — вдобавок к десяти долларам, которые они платили за еду. Это был ее способ держаться на плаву.

Мама устраивала свои вечеринки в последнюю субботу месяца у нас дома, в Верхнем Вест-Сайде. Некоторые мужчины вели себя отвратительно: насильно усаживали меня к себе на колени и качали, словно ребенка. Только я уже не была ребенком, и они это прекрасно знали. Один из них — с грязными волосами, собранными в конский хвост, и жесткой козлиной бородкой — был особенно мерзким. Как-то его руки слишком надолго задержались на моих бедрах. «Как бы не так!» — бросила я, вскакивая с его колен. Я достойна большего, чем гадкий старый мужлан.

И вот после нескольких подобных вечеринок я стала планировать время так, чтобы не показываться дома весь вечер. Помогала маме готовить, выпивала бокал вина с ее лучшей подругой Бетси, пока та выкуривала сигарету, пуская дым в окно кухни, а потом уходила и не возвращалась до утра. Я слушала рок-музыку в клубе «CBGB»[20], рейв в Бруклине, зависала в Вашингтон-сквер-парк, пока не становилось слишком темно и страшно. Иногда я бывала на выступлениях группы брата. Слушала пластинки с друзьями в их крошечных комнатках, пока их родители не отправляли нас спать. Я тащилась от «Нирваны», «Хоул», Дэвида Боуи, «Пинк Флойд», «Май Блади Валентайн», «Паблик Энеми» и «Э Трайб Колд Квест». Я переслушала всего Моцарта, особенно когда рисовала, потому что мой отец, который сам был музыкантом, как-то сказал мне, что Моцарт полезен для работы мозга. Я мечтала жить в Сиэтле, Лондоне или Лос-Анджелесе, но я ни за что не уехала бы из Нью-Йорка, ведь лучше города в мире не найти. Я твердо верила в это, хотя никогда не была за его пределами.

Однажды вечером я отправилась на вечерний сеанс «Шоу ужасов Рокки Хоррора»[21] в Ист-Виллидж. Со мной были друзья, Аша и Джек, и мы потратили все деньги на джолт-колу, а потом смешали ее с ромом, который Джек купил в магазине спиртных напитков на Десятой улице, где, кроме всего прочего, приторговывали более-менее сносной травкой за десять долларов и совершенно ужасным кокаином, частенько перемешанным с детским слабительным. Иногда мы обходились джолт-колой, а иногда употребляли плохой кокаин или не такой уж плохой амфетамин, которым Джека снабжали его старшие дружки. Мне было все равно, что принимать. Это был мой способ держаться на плаву. И я плыла.

На обратном пути в поезде Аша и Джек сидели напротив меня и целовались. Это выглядело тупо, потому что оба были нетрадиционной ориентации.

— Зачем вы это делаете? — спросила я.

— Не знаю, надо же чем-то заняться. — В голосе Джека звучали лукавые нотки.

Я не хотела возвращаться домой из-за вечеринки, но чужой дом казался не лучшим вариантом. Мне пришлось бы столкнуться либо с наличием неблагополучного родителя, либо с отсутствием свободного места. У Аши мне пришлось бы спать в ее кровати, а ей всегда хотелось лежать в обнимку, что меня не всегда устраивало, ведь для нее это значило куда больше, чем для меня.

— Я в восторге от твоих волос, — говорила она, вдыхая их запах и наматывая прядь вокруг запястья. У меня были длинные, непослушные и пышные волосы. Я не выносила такого давления.

Раньше я спала в одной кровати с друзьями, и мне это представлялось чем-то совершенно невинным, а теперь все внезапно изменилось. Это стало просто невозможно, когда у тебя столько напряженных нервных окончаний, когда мозг посылает сигналы поздно ночью, даже если ты один. Такого понятия, как невинный сон, больше не существовало.

— Если вы пытаетесь заставить меня ревновать, ничего не выйдет, — заявила я Аше и Джеку.

— Да нам наплевать, что ты думаешь, — ответила Аша. — Мы просто хотим, чтобы нам было хорошо.

— До чего глупо, — сказала я. Мне все это было не совсем безразлично, но не в том смысле, в каком они думали. Они меня просто игнорировали: вот что казалось невыносимым.

Они и в самом деле увлеклись, лапали друг друга и глубоко засовывали языки друг другу в рот. Аша демонстративно застонала. Меня начало от этого тошнить.

— К черту все это, я сваливаю. — С этими словами я сошла с поезда на Восемьдесят шестой улице, прежде чем они успели и слово сказать. На прощание я помахала им рукой, стоя на перроне, как только поезд тронулся.

Теперь я оказалась одна на улице, и мне предстояло преодолеть еще пятнадцать кварталов.

Я двинулась через Бродвей, потому что он был хорошо освещен и здесь чаще встречались люди. Но я оказалась в три часа ночи в жилом районе, и, вопреки распространенному заблуждению, город иногда все-таки спит.

На углу Девяносто второй улицы стоял какой-то мужчина, не парень, а именно мужчина. Он был пьян, в руке держал литровую бутылку, завернутую в бумажный пакет. Он предложил мне выпить. Я отказалась со словами «Нет, спасибо» и ускорила шаг.

— А может, купишь мне еще? — послышалось за моей спиной.

— У меня нет денег, — ответила я.

— Ну да, конечно.

— Я на мели, наверное, даже больше, чем ты.

— С чего ты взяла, что я на мели? Кто такое сказал? Может, мне просто денежки твои нужны.

После этого я пустилась бежать. Почему бы и не побежать, зачем стоять на месте, чтобы доказать свою правоту? Мне нечего доказывать. Позади раздался звон разбитого стекла, и я поняла, что мужчина погнался за мной. Он тяжело дышал, будучи крупнее, его ноги были длиннее моих, однако я бегала быстро. В школе я показывала отличные результаты на президентских тестах по физкультуре, скорость и гибкость — мои сильные стороны, но никак не выносливость, у меня не было никаких шансов выиграть в этом забеге. «Не останавливайся, — сказала я себе. — Пусть он и мужик, но ты — девушка, и ты на подъеме. Беги всю дорогу к дому».

Внезапно я почувствовала его руку на своем плече, застыла на месте, а потом непонятно каким образом мне удалось выскользнуть из его хватки. Вот я уже на углу Вест-Энд-авеню, вылетаю прямо на красный сигнал светофора, совсем рядом со мной тормозит такси, сигналит мне, потом ему. Оказывается, на улице слегка моросит — я только сейчас это заметила. Капли поблескивают на поверхности автомобиля и на мне самой, двигаются дворники, а мой преследователь исчез.

— Вот ублюдок, — выдохнула я, помахала рукой водителю такси и одними губами прошептала: «Спасибо». Он не понял, за что я его благодарю, продолжая сигналить.

Спустя шесть кварталов я наконец оказалась дома. Всю дорогу я бежала. Мы жили в многоэтажном доме. Привратника там не было, зато царила чистота и, что самое главное, арендная плата отличалась стабильностью. Раньше здесь жил отец, а до него — его тетя. «Лучшее, что я получила от этого брака», — любила повторять мама, умалчивая о том, что от этого брака родилось также двое детей. В квартире имелись столовая и маленькая гостиная с двумя большими окнами, так что в ней весь день было светло. На кухне пол покрывала черно-белая плитка; повсюду на крючках, которые прибил отец, висела кухонная утварь; окно запотевало от батареи. Имелись также три спальни — каждая со своим туалетом, — с окнами, выходившими в переулок, а еще ванная комната, выложенная розовой плиткой, с огромной ванной на львиных лапах, где я любила подолгу лежать с книгой каждый день после школы. Пусть мы и были без гроша, но благодаря этой квартире чувствовали себя богачами, потому что нам не приходилось тесниться, как многим жителям Нью-Йорка, не говоря уже об остальном мире, где люди вынуждены ютиться в бараках и палатках, если не под открытым небом. А здесь — дверь, которую можно закрыть, если хочется уединения, и солнечный свет, проникающий сквозь кроны деревьев в переулке; и думать нечего, мы были миллионерами.