Земля 2.0 (сборник) - Злотников Роман - Страница 10

Человек с модемом – это, как ни крути, часть компьютера. Пилот Флота с модемом может многое, а если вдруг ошибется, психанет, просто сойдет с ума – компьютер всегда успеет отстранить такого от управления.

Но Поиску нужны другие пилоты. Настоящие. Видящие, чувствующие больше, чем может машина…

Майор продолжал говорить, но я уже потерял нить. Я понял главное – стану пилотом. Увижу звезды.

А остальное не имеет значения.

Был момент, когда я отчаялся. Никак не получалось пройти на глайдере контрольную трассу – или вылетал за флажки, или не укладывался в норматив по времени.

Парни хлопали меня по плечу и отводили глаза. Они жалели меня, считая, что Флот издевается над убогим: ну как можно было засунуть на пилотский факультет несчастного, не способного коммуницировать через модем? Они бы еще безногого на велосипед посадили, скоты!

Вереницы данных, которые поступали им напрямую в мозг, мне приходилось вылавливать на дисплее или в блистере шлема. Я тупо не успевал, захлебывался. Это было невозможно, как невозможно залить Тихий океан в пакет из-под кефира.

В ту ночь я написал и положил в тумбочку рапорт о переводе меня куда угодно – в землекопы, в инвалидную команду, на мясные консервы.

Спал я плохо. Где-то недалеко бродил отец в грязной майке, скребя волосатое брюхо, и хохотал:

– Ублюдок! Такой же неполноценный урод, как мать.

Я сидел в железной бочке, пахло ржавчиной и плесенью, а сочащиеся мерзкой влагой стенки выросли до неба и закрыли звезды. Под ногами хрустели обломки фрегата «Отважный».

– Артем, вставай.

Дневальный тряс меня за плечо.

– Тебя вызывают. Давай живее.

Я брел по проходу, тер лицо, стряхивая остатки гнусного сна. Казарма храпела, стонала, чмокала губами – как большое животное, уставшее и несчастное.

В дежурке нетерпеливо мигал зеленый глазок вызова. Взял наушник: в нем бродили какие-то вздохи и всхлипы, будто в эфире ворочался сонный кит.

– Курсант Воронов, слушаю вас.

Издалека, искаженный и прерывающийся, возник девичий голос – незнакомый и родной одновременно.

– Артео-ом… меня? Слыши…

– Алло! – Я прижал наушник, сердце вдруг заколотилось: – Алло, кто это?

– Ты чего, не узнал? Это я, Ася.

Она что-то говорила про поломанную младшими балбесами сирень – ну, помнишь, белый куст, у столовой? О ремонте в учебном корпусе. О том, что ее оставили в интернате, пока что нянечкой, но вот осенью закончит курсы, получит сертификат, и тогда…

– Погоди!

Я ударил себя по щеке и поморщился – нет, не сон.

– Погоди. Как ты дозвонилась? Это же служебная линия, засекреченный коммутатор. Как ты вообще узнала, куда звонить?

Она рассмеялась.

– Просто захотела услышать твой голос, остальное неважно. Мне кажется, тебе это было нужно сегодня. Знаешь, мне надо бежать, там новенькая девочка, трудная. У нее синдром Везира, плачет все время, боится темноты. Ты не обидишься?

– Да. То есть нет. Не обижусь.

– Вот и славно. Помнишь того зайца по имени Артем? Ты еще говорил, что у зайцев тело не приспособлено летать, кости не полые и вообще, никакие крылья не помогут. Я еще сильно на тебя обиделась. Так вот, дело совсем не в крыльях. Понимаешь, просто он очень захотел в небо и поэтому полетел. Бабочка ведь совсем не знает законов аэродинамики, понятия не имеет о подъемной силе. Она просто хочет – и летит. Понимаешь?

Связь прервалась.

Я вышел из дежурки. Дневальный дрых за столом, положив вихрастую голову на руки.

Разбудил его:

– Откуда звонили? Кто соединил?

Он зевнул:

– Ну чего ты орешь, Воронов? Никакого с тобой покоя. Звонили откуда надо. Назвали пароль. Я тебя и поднял.

– Какой пароль? – растерялся я.

– Какой-какой. Такой. Обыкновенный пароль, на текущие сутки. Все, отвали. Спать иди.

Я не заснул, конечно. Под утро встал. Порвал рапорт – тщательно, на мелкие кусочки, и смыл в унитаз.

В кабине глайдера я закрыл глаза, вспоминая ее голос. Потом отключил подачу информации на блистер.

Я не смотрел на дисплей – я смотрел в небо. Я очень хотел летать.

Мой корабль – не набор железяк и пластика. Мой корабль – мое тело. Бабочка не думает, как ей взмахнуть крыльями, – она просто порхает.

Я прошел трассу. После финиша открыл фонарь и слушал, как чирикают в березняке птицы. Ко мне бежал инструктор с круглыми глазами, размахивая секундомером.

Я показал лучшее на курсе время.

Не знаю, о чем рассказывать дальше.

Сутки на Меркурии длятся две трети планетарного года, ночная сторона успевает сильно остыть. Когда приходит раскаленный до полутысячи градусов день, линия терминатора взрывает поверхность: все осевшие и замерзшие соли, водяной лед и прочее мгновенно вскипает и испаряется. Там вообще было нелегко. Светило – огромное, на полнеба, – казалось, жгло сквозь многослойную броню. А постоянные бури и цунами солнечной короны убивали датчики и гробили радары, выжигали позитронные мозги бортового компьютера. Тогда, после аварии, я впервые понял, какой это дар – думать своей головой, не завися от электроники. Я проторчал в кресле пилота тридцать часов подряд, не вставая, не отрывая рук от штурвала. Растерянный командир крейсера сам подносил стаканы с водой и забирал бутылки с мочой – у меня, сопливого стажера. Мы выкарабкались. А пальцы еще несколько часов не разгибались; врач массировал их и кормил меня с ложки.

Вахта, кружка дымящегося кофе на пульте; любопытные звезды, заглядывающие в блистер; умиротворенное жужжание двигателя на эконом-режиме: будто пузатый шмель-гурман облетает июньский луг, со вкусом выбирая очередной цветок.

Когда южане рванули заряд у Фобоса и электромагнитный импульс уничтожил всю электронику в радиусе миллиона километров, я эвакуировал персонал научной базы. На древнем шаттле с реактивным двигателем и аналоговым управлением. Четыре посадки и четыре взлета вручную, с диким перегрузом: люди стояли в трюмах впритык, не в силах пошевелить пальцем.

Говорят, война началась с этого инцидента. Какая разница? Люди всегда найдут повод, чтобы вгрызться соседу в горло. Нахлебаться горячей крови, нажраться свежатины, разрывая мясо скрюченными длинными пальцами.

Конфликт все никак не разгорался: вялые стычки сменялись перемирием, переговоры обрывались на полуслове из-за новых стычек. Мы уже привыкли к постоянной боевой, привыкли спать одетыми, привыкли к смертям. Передатчик в кают-компании работал, не умолкая, сообщая о новых потерях, – так я узнал о гибели рейдера «Урал», на котором пилотом служил мой первый инструктор летного дела. Кок молча налил мне полстакана разведенного, я молча выпил – вот и все поминки. Кок уже устал горевать по поводу безнадежно сломанного ритуала – было непонятно, что ты поглощаешь: ранний завтрак или поздний ужин. Сутки на борту – вообще понятие относительное, а теперь наше время делилось на вахту, подвахту, отдых; причем стоило закрыть глаза, как ревун срывал тебя и нес, еще не проснувшегося, в отсек по боевому расписанию.

Все ждали вступления в строй линкора «Святогор»: он должен был радикально поменять расстановку сил и заставить южных покориться.

Я ведь так и не сдал выпускные экзамены: моя курсантская стажировка все никак не кончалась, затянутая войной. Мы болтались на лунной орбите, когда усталый капитан вызвал меня в рубку и вручил кортик и погоны. К приказу о досрочном присвоении звания лейтенанта была пришпилена записка от майора. Всего два слова: «Думай, выбирая». Черт его знает, что он имел в виду. Ходили смутные и противоречивые слухи про группу «Поиск»: то ли мой майор получил орден за успешное участие в переговорах с южными, то ли, наоборот, взыскание за неуместный пацифизм.

Тогда это и случилось. То, чем все кончилось. И с чего все началось.

Это был мой второй полет на катере. Распирало меня, конечно, как воздушный шарик: две недели лейтенантом, и уже – командир корабля. Хоть маленького, но боевого, настоящего.