Прощай, пасьянс - Копейко Вера Васильевна - Страница 32

Нет рядом нежной жены и долго еще не будет. Сам скользит сейчас между небом и водой.

Федор откинул тонкое одеяло, собираясь встать. Внезапно он представил себе, какой глубоченный колодец соленой воды под ним, куда более соленой, чем рассол, которым залиты рыжики в бочке в трюме. А над ним — еще более глубокий, хоть, и невидимый или, лучше сказать, бездонный колодец неба.

Он уже дернулся, чтобы встать, но, снова почувствовав резкую боль в паху, лег обратно.

«Не кидай семя на ветер, — вдруг вспомнились ему слова отца, которые он сказал ему еще в отрочестве. — А то на дело не останется».

Фу ты, Господи! А это еще с какой стати лезет в голову? Не гулял он никогда, не было такого у него в характере, зря его батюшка наставлял. Потому он и не мог списать их с Марией долгую бездетную жизнь на грехи собственной молодости. Но, слава Богу, наконец-то! У Федора просветлело на душе, как светлело всякий раз, когда он вспоминал, что жена Мария ожидает ребенка. Ему показалось, что при этой мысли само тело сжалилось над ним и ему стало легче встречать утро.

Федор осторожно поднялся и сел на узкой постели, большие ступни ощутили деревянный пол каюты. Он был холодный, но не ходил ходуном, не раскачивало его море, как угрожало вчера вечером. Что ж, штиль, конечно, дело хорошее для его тела, но парусам не в радость. Хоть сам в них дуй. Он усмехнулся в ответ на свою шутку. Лучше всего попутный ветер. Впрочем, как и во всей жизни, а не только в плавании.

Интересно, что сейчас делает Мария? Наверняка они с Лизой пьют утренний кофе с булочками, которых напекла им Глафира целую гору. Перед долгим походом он велел Глафире готовить всего много и разного. Чтобы ни в чем никто не терпел недостатка.

Точно так же, помнит он, его отец говорил всем в доме, отправляясь в долгий поход в Китай.

Что ж, ему тоже пора умыться да подзаправиться кофейком. А потом заняться делами. Путь долгий, надо держать себя в равновесии, а для этого соблюдать расписание. Иначе ничего не выйдет — на радость завистникам.

На самом деле многим не пришлось по нраву, что он раньше других устремился к неведомым берегам. Такие поступки с зубовным скрежетом прощают самому Ксенофонту Анфилатову, а тот уже давно заслужил свое первенство среди северных купцов. Ксенофонт Анфилатов прошел этим путем несколько лет назад. Но он — мощь. Он — величие!

Кому еще из провинциальных купцов удалось бы заполучить указ министра под себя? Кто из купцов мог похвалиться банком, какой он открыл у себя в городе Слободск близ Вятки? А банк — это другой размах в жизни, никто не станет спорить. Говорят о нем всякое, но болтают невесть что даже про тех, кто сидит тихо, как мышка. Про сверчка за печкой и то говорят, коль он голос подает. Слышал он тайную любовь Ксенофонта. Будто есть красавица в Петербурге у Анфилатова, она не просто хороша, но и близка к людям, которые указы издают. Но народ чего только не надумает, когда надо оправдать свою леность.

А он, спрашивается, кто такой? Как кто — тоже купец. Он, Федор Финогенов, служит своему делу всем сердцем, всей душой. Стало быть, тоже заслуживает своего успеха, он явится, этот успех. Так уже было, когда он увидел Марию и задумал на ней жениться — это ведь несказанная дерзость с его стороны. Но вот нате вам — она сейчас не в Париже, не в Москве, а в их городе Лальске, ждет рождения сына. Его сына!

Ободренный подобными мыслями, которые обещали новые радости и свершения, Федор принялся одеваться, надел крепкие льняные штаны, не менее крепкую рубаху из льняного полотна, заправил штанины в высокие сапог из мягкой кожи, чтобы ногам было приятно и удобно…

Он пригладил волосы. Но они снова рассыпались. Потому что жесткие, как пшеничная солома, говорила мать о его волосах. Такие они с малолетства, и очень она их любила. А Павловы волосы — нет. «В кого такой чернявый? — качала она головой. — Как ворона».

Да, матушка верно чувствовала, кого она родила. Но, слава Богу, она не узнает, каким стал Павел, ее последыш.

Как ни отбивался Федор от мыслей о младшем брате, не мог от них отвязаться. Они липли к нему, опутывали, портили настроение. Скорее на палубу, на воздух, потому что ему вдруг показалось, что вся крошечная каюта полна ими, причем каждая новая мысль неприятнее другой.

Если бы Павел не дышал ему в спину, то он, Федор, остался бы сейчас на берегу, при жене. Какое было бы это счастье — вместе с Марией ожидать появления наследника. Изо дня в день наблюдать, как растет ее живот, трогать его, гладить, припадать к нему ухом. Как в детстве припадал он к земле, желая расслышать, не донесется ли гул лошадиных копыт, запряженных в коляску, не возвращается ли их отец из дальних краев…

Федор вышел на палубу. Вокруг простирался необъятный простор, которому всегда радовалась его душа. Она словно обретала здесь свой дом. Он всматривался в даль, ему хотелось обнаружить что-то, что обнадежило бы его в том, что Марии сейчас тоже хорошо.

Бригантина разрезала носом воду легко, игриво, хотя ветер был не сильный.

Вот оно, нашел! Обрадовался Федор. Ну конечно, хорошо сейчас его жене. Она ведь не одна, а с Лизой. А они с сестрой — как раздвоенный хвост одной ласточки. Всегда вместе, всегда заняты одним делом.

Федор сложил руки на груди и закинул голову, глядя на небо. Что он собирался увидеть? Чаек или облака?

Ничего он не хотел особенного. Он просто ловил кожей направление ветра, который легонько, но уже поддувал. Как спокойно, как мирно вокруг. Пускай бы так мирно и покойно все шло дальше, он вернулся бы с миллионами, за которыми устремился, А на берегу ждала бы его жена с наследником на руках.

Зачем ему миллионы? Да затем, чтобы устроить Марии достойную ее красоты и нежности жизнь. Господь даст, все сложится так, как должно, тогда выйдет он в разряд совсем иных людей. Он купит Марии дом в Москве. Чтобы из своего окна она видела кремлевские маковки. Чтобы понял она, что ничуть не прогадала, выйдя замуж за купца, а не за кого-то из своих…

Позаботится он и о сестрице ее, Елизавете, которая сейчас оберегает его любимую жену.

Любовь… Что мужчина без нее? Нет ему без нее никакой радости. Победы и те для чего нужны? Известное дело, так испокон веку повелось — кинуть под ноги женщине. Так это так… Даже если сам мужчина думает иначе.

Федор ухмыльнулся. Если сам мужчина не кинет свои победы под ноги женщине, она без него распорядится. Все сама заберет. Без остатка. Даже если бы Павел отнял у него наследство, то ясно как день, кто бы пользовался финогеновскими деньгами.

Ах, Павел, Павел. Неужели в голове его никогда не проветрятся мозги? Ведь если верно болтают, то эти француженки, с которыми он проводит дни и ночи, состоят под особым наблюдением властей. Неужели тот случай, когда Павел увидел Наполеона возле собора Парижской Богоматери, правда? «Мал ростом, а весь мир под ним будет» — что-то вроде этого произнес батюшка.

Весь мир? Да вряд ли. Россия не будет под Наполеоном, а это уже половина мира. Поспешил тогда батюшка. Но его можно понять — как еще любимого сыночка приподнять если не сравнить с властителем мира?

Федор поморщился. Боль становилась нестерпимой. Давно не болело у него так сильно в паху с тех пор, как он стал мужчиной. Он умел справляться с собой, но последние ночи с Марией его так распалили, что ему казалось, если бы он целый год от нее не отрывался, то даже тогда не сумел бы утолить жажду тела. Жена как будто стала еще чувственнее в последние перед его отъездом ночи. Наверное, потому и зачала. Какая радость!..

Федор прошелся по палубе.

Были у него до Марии женщины, но такой, как она, ни одной. Пожалуй, похожий трепет тело ощутило однажды, когда впервые, в Ревеле, он переступил порог публичного дома, в который ходили матросы. Там он стал мужчиной, там увидел себя сильным, этаким Ильей Муромцем. Потому что не таскался прежде по женщинам.

Он опустился на рундук и закрыл глаза.

Он вернется… Он будет любить Марию каждую ночь, увещевал он свою плоть. Надо только сходить в Америку и вернуться. Тогда Мария снова понесет, осенило его.