Хмель - Черкасов Алексей Тимофеевич - Страница 117

– На-аза-ад! Назад! – заорал конвойный, и в ту же секунду круто обернулся офицер на сером коне.

Дарьюшка влетела в ряды арестантов, как стрела, пущенная самой судьбою.

– Не смейте жить в цепях! Вы – люди! – раздался ее призывный голос. – Пусть цепи носят насильники и мучители. Глядите, как светит солнце. Оно светит для всех. И для вас, чтобы вы радовались жизни и были счастливы. Бросьте цепи, бросьте! Сейчас же!

– Взять ее! Взять! – взвизгнул офицер, то наезжая на арестантов, то вскидывая коня на дыбы. Танцуя, серый конь звучно перекатывал на оскаленных зубах стальной мундштук, а конвойные солдаты, ощетинившись штыками, держали на прицеле сбившихся в кучу кандальников.

Голос Дарьюшки зазвенел страстно и призывно. Арестанты моментально сгрудились вокруг нее, и каждый хотел взглянуть на лицо девушки. И она их видела, несчастных. Близко-близко. Совсем молодых, измученных казематами, бородатых, отупевших, не верящих ни в солнце, ни в радость жизни.

– Пусть они взбесятся, насильники! – возвещала Дарьюшка, довольная, что сказала правду. – Глядите, как прыгает бледный конь! И ад и смерть на бледном коне! Не бойтесь, я с вами, мученики! Я с вами! Киньте цепи и пойдемте со мною в третью меру жизни. У нас будет радость. У нас будет солнце. У нас будет счастье. И сгинут цепи, слышите?..

Офицер выхватил револьвер, выстрелил вверх. И еще, и еще. «Бах, бах, бах!»

– Ложись! Ложись!

Арестанты остались безучастными к воплю офицера. Тесно сомкнулись плечом к плечу, и там, среди них, – Дарьюшка в черной плюшевой жакетке и в пуховом платке, сбившемся на плечи.

На выстрелы офицера отозвалась тюрьма. Бежали солдаты, надзиратели, унтеры, а из соседних домов, из оград в улицу высыпали любопытные горожане.

Елизар Елизарович перепугался до икоты, а тут еще Воронок, как только раздались выстрелы, попятил тарантас на середину улицы. Надо бы сказать, что Дарья не в своем уме, да где уж тут. И кто услышит? «Осподи помилуй! Осподи помилуй!» – молился Елизар Елизарович, порешив, что Дарьюшку, наверное, прикончат, да и его схватят. Шутка ли: посягательство на законы царя и отечества! Призыв к освобождению арестантов.

Шум, гвалт. Крик. Ругань, Звон цепей.

III

Солдатские лапы сграбастали Елизара Елизаровича за шиворот английской поддевки и выволокли из коробка тарантаса.

Арестантов штыками погнали обратно в тюрьму.

Елизара Елизаровича поволокли в караульное помещение рядом с тюремной стеною.

– Разберитесь, братцы! Разберитесь! – взывал к солдатам Елизар Елизарович, но те тащили да подкидывали горяченьких, чтоб век помнил, как нападать на конвой.

Первое, что увидел Елизар Елизарович в бревенчатом караульном помещении, были решетки на трех окнах. Стол впереди, широкая скамья и жестяная лампа, спущенная над столом с потолка. Еще одна дверь в соседнюю комнату, и там бился голосок Дарьюшки. Это, конечно, она кричала, Стон, стон и удары. Догадался: Дарью избивают. Не успел сказать, что дочь «психическая», как дюжий солдат подскочил к нему и без единого слова сунул кулаком в рыло – искры из глаз посыпались.

Тут и пошло. Трое держали со спины, а двое утюжили почтенную физиономию миллионщика. «Братцы! Служивые! Разберитесь!» – нутряным стоном отзывался на удары Елизар Елизарович, не чая, останется ли в живых.

Нет, такого он не переживал! Сам молотил инородцев смертным боем, если те жаловались на него, что он их ограбил, но чтоб самому испытать лупцовки – в помышлении не было. Не он ли за веру, царя и отечество готов хоть всех инородцев отправить на тот свет? Раздеть до нитки, забрать весь скот и потом продать «царю и отечеству» втридорога или того больше. Не он ли самый праведный гражданин в отечестве?! И вот – бьют, бьют да приговаривают: «Собака, образина! Харя! Рыло!» И все это комментируется соответствующим довеском физического воздействия на «собаку, образину, харю, рыло» в одном лице.

Измотали Елизара Елизаровича до того, что он еле поднялся на четвереньки. Окатили водой, очухался.

– Господи! За што? А? За што?

После столь внушительной обработки потащили в двухэтажный дом управления тюрьмы, на второй этаж, и тут Елизар Елизарович предстал перед начальником тюрьмы – бритощеким старикашкой в погонах штабс-капитана и перед жандармским подпоручиком. – .

– Прошу. Садитесь. – Подпоручик указал на деревянный замызганный стул, поставленный на почтительное расстояние от стола. – Фамилия?

Помятый, всклокоченный, диковатый, с подбитыми глазами и подпухшей щекой, Елизар Елизарович смахивал на затравленного медведя со связанными лапами. Из головы вылетело, что он – почтенное лицо, миллионщик, все может, до всех дойти горазд и что ему сам черт не страшен. А тут притих, покособочился, грузно опустившись на стул. Хоть бы развязали руки! Так нет же, притащили к начальству, как какого-нибудь арестанта или каторжного.

«Да это же Иконников! – узнал Елизар Елизарович жандармского подпоручика, с трудом переводя дыхание. Болели ребра, спина и башку не повернуть. – Иконников же! За одним столом сидели у Вильнера».

– Фамилия! – подтолкнул подпоручик.

– Юсков фамилия, – покорно ответствовал Елизар Елизарович и, собравшись с духом, заискивающе проговорил: – Юсков же, господин Иконников.

Подпоручик хлопнул ладонью о стол:

– Ма-алчать! Имя-отчество?

– Елизар Елизарович. Или вы меня не признали, господин Иконников? Дело у меня на всю губернию.

– Дело? на всю губернию? – прицелился подпоручик. – Понятно. В нашем уезде такую сволочь еще не видели. Из губернии прилетел с той шлюхой?

– Господи прости!..

– Ма-алчать! От какой партии имел поручение совершить налет на этап и освободить государственных преступников? Отвечай!

– Не было того! Не было! А партия моя – по скотопромышленности, и в акционерном обществе состою пайщиком. Контора моя в Минусинске, в Урянхае, а также и в Красноярске по акционерному обществу.

– Ты эти штучку-мучки брось, – погрозил пальцем щеголь подпоручик, прохаживаясь возле стола. – Со мною не пройдет. Па-анятно? Ты мне выложишь, по чьему заданию явился в Минусинск. – И без перехода, в упор: – социалист-революционер? Террорист? Ну? Живо?

– Юсков же я! Юсков! Господина исправника спросите. Ротмистра Толокнянникова! Меня весь город знает.

Начальник тюрьмы что-то шепнул подпоручику, тот внимательно пригляделся к арестованному, а потом уже обратился к конвойному унтер-офицеру:

– При задержании обыскали? Нет, оказывается, не успели.

– Обыскать!

Подскочили три надзирателя, унтер-офицер, развязали руки арестованному, обшарили карманы: золотые часы «Павел Буре», замшевый бумажник, набитый кредитными билетами, какие-то бумаги, счета с печатными заголовками: «ЕНИСЕЙСКОЕ АКЦИОНЕРНОЕ ОБЩЕСТВО ПАРОХОДСТВА, ПРОМЫШЛЕННОСТИ И ТОРГОВЛИ, ЮСКОВ ЕЛИЗАР ЕЛИЗАРОВИЧ»; в нагрудном кармане поддевки – осколки от разбитой бутылки марочного французского коньяка – угощение для доктора Гривы; в наружном кармане – пара дамских роговых шпилек, серебряная и медная мелочь, витая цепочка с разнообразными ключами.

Пересчитали деньги: одна тысяча семьсот двадцать пять рублей.

– Значит, Юсков? – потеплел жандармский подпоручик, соображая, не влип ли он в историйку. – Ну, а теперь скажите: как вы задумали совершить налет на этапных о той шлюхой? И как она? Социалистка? Кого именно она хотела освободить, призывая преступников совершить нападение на конвой? Это ее деньги?

– Господи прости! Не было нападения на преступников. Не было!

– Это ее деньги, спрашиваю?

– Мои деньги. Мои.

– Как она, та особа, которая ехала с вами, а потом прорвалась к этапным и призывала к нападению на конвой?!

– Умом помешанная, господин Иконников. Другая неделя, как сошла с ума. Вез доктору Гриве. А дорога-то, господи прости, мимо тюрьмы. Кабы знал такое, связал бы, скрутил или человека взял бы с собой. А тут, господи помилуй, вожжи в руках – рысак-то у меня норовистый. Не успел глянуть… экое, господи! Ночью человеку ухо откусила.