Предтеча
(Повесть) - Лощилов Игорь - Страница 36

Чол-хан не мот жить в хоромах, они давили на него тяжестью сводов. Даже здесь, на ордынском подворье, он раскинул свою юрту, с которой не расставался во все время своей длительной поездки. В центре юрты горел огонь, у стен тлели жаровни — было тепло и смрадно. Чол-хан, отвалившись на подушки, курил кальян.

Чем ближе к концу подходила поездка, тем нетерпеливее становился Чол-хан, заскучавший по бескрайним степным просторам. Ему, испытывавшему тесноту от одного только вида далекого чужого дыма, было душно в скученных городах неверных. Он торопил дела и считал оставшиеся дни.

С царевичем Латифом, благодарение аллаху, все обошлось. Чол-хан сначала хотел привезти царю голову этого шакала, но хитрый лис Лукомский подсказал лучшее. Конечно, одна мертвая голова убедила бы в смерти ее владельца больше, чем тьма самых мудрых рассуждений. Но царь не увидит головы, а потому высокомерный павлин Муртаза не сможет полностью очиститься от прилипшей грязи…

Теперь осталось дождаться возвращения проведчиков, посланных к южным границам Московии — в Орде обеспокоились их укреплением. Ха! Смелый крепостей не строит, он выходит биться на простор! Помогли ли крепости неверным, когда на них налетел ураганом «отец народа»? Пусть же эти трусливые зайцы городят все, что пожелают, им не заслониться от всесокрушающего вихря с Дикого поля.

Чол-хана теперь более заботили поминки, которые он должен был собрать по отъезду. Царь, огланы, баскаки — все потребуют московского привета, бекляре-бег меньше чем новенной[45] не обойдется, а еще родичи и друзья!.. Московиты должны на этот раз до отказа наполнить его сундуки. Они прижимисты, но их жадность надает перед грозным окриком — сам Иван забоялся, когда Чол-хан стал ему грозить. Значит, нужно быть с ним еще строже, пусть они вовсе подожмут хвосты от страха и начнут бросаться камнями, не простыми, конечно, драгоценными. Яхонты, изумруды… Они блестят и переливаются как живые… как тюльпаны в весенней степи… Степь… Степь…

Чол-хан проснулся от толчка. Он с трудом приоткрыл глаза — из радужных кругов света выплыло лицо Лукомского.

— Крепко спишь, хан, — укорил тот, — и сторожа твоя заспала, а у меня дело спешное.

Чол-хан встряхнулся и хрипло сказал слова привета.

— Обманул тебя Иван! — Лукомский не стал тянуть дела. — Пришла ко мне весть, что он Латифа приветил и городок Алексин ему в кормление дал. Сам же тебе на кресте в обратном поклялся — своего бога обманул, в твою сторону плюнул.

— Шайтан Ивашка! — злобно выкрикнул Чол-хан и заскрежетал зубами. — Я накажу его за притворство и лжу! Он завтра же всенародно будет пить у меня мутную воду!

Лукомский успокоительно поднял руки.

— Не горячись, хан. Барана жарят на медленном огне, от большого он быстро становится угольем. Сначала пошли своих людей в Алексин — пусть выкрадут царевича или покарают смертью. И во гневе нельзя о деле забывать… А с Иваном пока не вяжись. Сам рассуди: кто он и кто ты? Захочет Иван — и быть тебе мокрым местом.

— Я — глаза и уши царя, а Иван — улусник, попранный его ногами! Он будет пить у меня мутную воду!

— Далась тебе, хан, эта вода. Глаза и уши царя не должны подвергаться опасности. Завтра у московитов праздник, не стоит их раздражать. Возьми также в рассуждение, что приехал князь Андрей. Воин он храбрый и на вашего брата злой. Срубит тебе голову — и останется твой царь без ушей.

Слова Лукомского словно масла подлили в огонь.

Чол-хан уже двенадцать лун носил звание бахадура[46] и за это время успел отвыкнуть от рассуждений и сомнений — бахадуры все делали верно. Ему ли бояться какого-то русского князька? Он хотел было высказать это Лукомскому, но решил, что неверному не понять мыслей избранного аллахом.

— Ха! — гордо выкрикнул он, стараясь выразить как можно больше презрения к словам своего гостя.

Подступивший гнев стеснил грудь, Чол-хан стал задыхаться и выскочил из юрты. По пути он ткнул ножом двух задремавших сторожей — теперь эти собаки не заснут до самого утра. Потом постоял, запрокинув голову к вызвезденному небу: протянувшийся через него Путь Большой Орды[47] падал где-то далеко за кремлевским холмом. Чол-хан перевел взгляд на расцвеченный огнями великокняжеский дворец.

— Не спишь, Ивашка! — пробормотал он и укрепился в своем решении.

В жарко натопленной опочивальне было душно. Вечерняя молитва не разогнала суетных мыслей — Иван Васильевич лежал без сна, вспоминая события минувшего дня.

С утра на него посыпались те непредвиденные малые дела, которые незаметно крадут время и мешают выполнить намеченное. Они-то и скрали дообеденную половину. После обеденного сна он навестил свою мать инокиню Марфу. Монастырская жизнь не укротила ее властную натуру. Она напомнила ему о долге главы великокняжеского семейства и сурово выговорила за обиды, чинимые младшему брату. Он молчал, не оправдываясь: мать есть мать. Потом попрекнула за небрежение к церковным делам: в Кремле, у него под боком, разваливается храм Успения присноблаженной богоматери, а там гробницы святых отцов русской церкви. Он послушно обещал начать поновление.

Приехав от матери, принимал торговых гостей из Персии. Они порассказали много диковинного, и, между прочим, о том, что видели там одного русича, возвращавшегося будто бы из индийских земель. Эта весть обрадовала и загладила неприятный осадок от разговора с матерью: шутка ли, в самые дальние царства проникли русские люди, и, значит, там про нас ведают…

А от дальних царств перешел к ближнему, которое более всего сейчас тревожило его. Слава богу, дела пока идут по московской сказке. Прошло уже полгода с той поры, как стало известно о готовящейся унии промеж Ахмата и Казимира. Но ее доселе нет! Ахмат заглотнул приготовленную в Москве приманку и сидит на крючке. Сиди-и-ит, иначе не прислал бы этого нахального щенка! Ничего, пусть присылает сюда целую свору, лишь бы не сорвался с крючка. Ради такого все стерпеть стоит, даже унижение…

Иван Васильевич вспомнил наглое лицо Чол-хана и свое недавнее крестоцелование. Вспомнил и застонал от стыда. Сколько нужно было сил, чтобы сдержаться и не выказать тогда своего гнева! Выходит, главная сила не в том, чтобы заставить себя сделать нечто, а в том, чтобы сдержаться и не сделать того, чего хочется. А как ему хотелось плюнуть в рожу этого поганца! Но нельзя, нельзя! Чол-хан обо всем расскажет царю, задирать его опасно. И завтра нужно наказать особо, чтоб басурманцев на площади не задирали…

Еще бы выдержать месячишка три, и войны в этом году можно не бояться. Да, пожалуй, три, не больше. Если станется сия богопротивная уния летом, то поход случится только осенью. А к тому времени крепости на границе будут — ну-ка, возьми нас тогда! Учнут приступный наряд везти, дак по осенней грязи много не подвезешь. Промеж крепостей пройдут — сила не та выйдет, быстро сломаем…

Ныне от порубежных крепостей многое зависеть будет. Как у них там дела? Андрей, слышал, вернулся, но ко мне еще не пожаловал. Мать, правда, успел навестить и про новый свой каприз сказать. Вот господь послал братца: каждый раз затаит в себе невесть что и матери бежит в подол плакаться, ровно дите малое! Ведь двадцать шесть годков стукнуло и пора бы уже но возрасту начать от юности своей трезвиться…

На недалеком птичьем дворе начали перекличку полночные петухи. Вскоре за ними заговорило часомерное било — наступил новый день. Он обещал быть нелегким, и великий князь решил еще раз обратиться за поддержкой. Он встал с постели, подошел к киоту, слабо освещенному красным светом лампады, опустился на колени:

— Господи, прости мне, яко благ и человеколюбец, ежели согрешу во дни сем словом, делом и помышлением. А сейчас даруй мне мирен и безмятежен сон. Аминь…

Москва жила под непрерывный звон своих колоколов. Они сопровождали весь ее уклад: поднимали с постелей и отсылали ко сну. Колокола гремели всем миром в большие общенародные торжества и подавали робкие голоса в скромные приходские храмовые праздники. Последних было не меньше чем дней в году, и выходило взаправду, что «в Москве всякий день праздник». Да что там день, в морозную звучность не проходило и часа, чтобы с какого-либо конца города не доносились колокольные звоны. А ныне все они слились в один нескончаемый благовест: на высоких звонницах ухали многопудовые басовики, закутавшие город своим протяжным гудом, словно ковровой основой, а сотни малых колокольцев ткали на ней разноголосые узоры, рассыпались мелким бисером. Начиналось вербное воскресенье.