Предтеча
(Повесть) - Лощилов Игорь - Страница 40

40

Первым опомнился Фаддей. Он осторожно положил на землю неподвижное тело всезнающего деда, выпрямился и огляделся вокруг, словно ища чего-то.

Бывший неподалеку Лукомский сказал что-то ближнему литовцу, тот подъехал к Фаддею и протянул копье. Фаддей примерил его в руке, радостно вскрикнул и бросился по кровавой дороге за Чол-ханом. Вот он настиг его, свистнул, а когда тот оглянулся, придержав коня, с силой вонзил в него копье. Чол-хан дико вскрикнул и выронил саблю. Фаддей перехватил ратовье, поднатужился и оторвал его от лошади. Миг — и он вознес гордого татарина над толпой, еще живого, хрипящего, с дико вылезшими глазами и дергающимися конечностями.

— А-а-а! — дико завопила толпа и бросилась на свою жертву. Через минуту тела царского посланца уже не существовало.

Подъехавший Лукомский посмотрел и сказал себе: «Бедный хан, я вчера ему мокрое место напророчил, а тут и того не сталось. Ну ничего, ордынский царь своих людей в обиду не дает…»

Глава 8

В ПОХОД

Я слушаю рокоты сечи

И трубные крики татар,

Я вижу над Русью далече

Широкий и тихий пожар…

А. А. Блок. «На поле Куликовом»

Снег сошел. Степь, омытая половодьем и весенними дождями, скрипела от чистоты. Ласковые ветры веяли горьковатым запахом пала. На высушенных пригорках начали брачные игрища дрофы. Гордые самцы, распустив пестрые хвосты, мели опущенными крыльями землю у ног своих избранниц. Птицы токовали, а люди тосковали…

В убогой базарной лачужке, приютившей на зиму посланцев великого московского князя, шло невеселое застолье. Собрались, чтобы отметить именины Василия, осушили заздравные чаши и неожиданно загрустили — всякий, кто подолгу жил на чужбине, знает, какою острой бывает весною тоска по родной земле!

— Загостились мы, никак, у басурманцев, — сумрачно вздохнул Василий, — уже за полгода перевалило, как одне поганые рожи видим. А наши, верно, сейчас на охоту собрались — государь об эту пору завсегда на весенний лет выезжает. Едут ребята по лесам, деревья все такие взъерошенные, вот-вот листом брызнут. От лесного духа голова дурманится, птахи на разны голоса высвистывают — благода-а-ать!

— Твоя правда, — поддержал его Матвей, — сейчас лес кругом птичьими голосами загомонился. Что ни посвист, то разный, однако ж все по-нашенски, по-русски. Не то что тут, все одно и то ж — гурды-бурды, шурлы-курлы!

— Да не-е, — протянул Семен, — и тута наши птицки слуцаются. Вцерась слушал, как жаворонки юлили, так думал, цто в своем краецке сидю. Поля первыми бороздами цернеют, бабы белыми платоцками белеют, а в кузне звон-перезвон: сохи уставляем, бороны ладим — в тако время кузнец первый целовек в округе!

— Хлеб да соль честному застолью! — раздался с порога голос Демьяна. — Нынче Василий Парийский[56] землю парит, а нам зелье дарит — с именинником вас! — Он снял с плеча самострел, тот самый, что выручил их осенью на военном празднике, и протянул его Василию. — Бери, Вася! Рази врагов и будь здоров!

Василий был несказанно рад подарку. Он обнял старика и напенил чаши.

— Поостерегся бы ты, Демьян Кондратьич, к нам запросто заходить, — недовольно сказал Матвей, когда гость осушил заздравную.

— И так стерегусь, — виновато проговорил тот. — Ведь впервой с масленой заглянул, да и то не без дела. Прибыл к хану гонец из Москвы. Что привез, про то не ведаю, но слышно, наши на вербное воскресенье татарское посольство в Москве побили. Ахмат велел курултай собирать. Что-то будет!

— Ох, чую, будет! У меня с вечера сумеречно на душе, ровно беду какую жду, — пожаловался Василий.

— И-и, милый, твой сумрак — это гроза весенняя, а мой — осень хмурая! — горько сказал Демьян. — Живу, как лешак, в одиночестве, не с кем сердцем стронуться. К вам пришел и то не ко времени…

— Не серчай, Кондратьич, — попытался успокоить его Матвей. — О тебе бережемся, ты ведь нам, как отец родной.

— Давай еще в чарку плесну, — заботливо предложил Василий.

— Будет, — отодвинул свою Демьян. — Нынче это зелье — не к веселью: тоску сугубит. Двадцать годков здеся живу, а все одно и то же: по весне от тоски хоть волком вой. Выйдешь, бывалыча, в степь, оборотишься в родную сторону и учнешь изгонной молитвой молиться: «Господи, сохрани землю русскую! Боже сохрани! Боже сохрани! Нет на свете земли, подобной ей! Иные в ней князи да бояре несправедливы и недобры. Иные волостители да судьи немилосердны и нечестны. Но да устроится русская земля!» И так горько опосля того заплачется: того и гляди прямо в родиму сторонку побежишь. Стопчешь обутку, сбросишь отопочки — и дале босиком, лишь бы к землице родной припасти. Дашь волю своему горю и снова возвертаешься, чтоб себя затаить. Совсем как в нашенской песне…

Демьян отер глаза и запел неожиданно крепким и чистым голосом:

Во чужом краю, добрый молодец, Ласков ты еси и не будь спесив. Покорися ты другу-недругу, Поклонися ты стару-молоду, Разных дел чужих не осуживай, А что видишь иль слышишь — не сказывай. Посмирение ко всему имей И не вейся ты, как лукавый змей! И за кротость твою и за вежество Тебя чтить будут люди и жаловать…

Слабенькая дверь лачуги внезапно затрещала под крепкими ударами. Гости еще не успели разобраться, как от тяжелого надсада запоры слетели и дверь с шумом отворилась. На пороге стояла ханская стража. Ее начальник молча указал на москвичей, и стражники послушно бросились к ним.

Демьян выступил вперед. Начальник почтительно поклонился ханскому уста-баши и что-то сказал ему на ухо. Демьян в нерешительности повернулся к своим товарищам:

— У него есть приказ доставить вас к мухтасибу, и, видать, не для награды.

— Так нас еще взять нужно, — протянул Василий.

Он поднял руку, почесал голову и внезапным резким движением схватил висящую на стене саблю. Попытавшийся было остановить его стражник тут же свалился от удара Семенова кулака.

— Стойте! — сдержал Матвей готовую закипеть схватку. Он протянул руки к стражникам: — Вяжите! — Потом кивнул Василию: — Брось железку! Власть уважать надо, небось разберутся…

Их быстро связали. Через минуту весь нехитрый скарб московских гостей был перевернут. Начальник стражи, заметив Демьянов самострел, повертел его в руках и повернулся к уста-баши.

— Это мой! — вскричал Василий, опережая вопрос. — Продать хочу, мастера пригласил, чтоб оценил.

Демьян перевел его слова. Начальник отдал самострел одному из стражников, и пленников вытолкнули на улицу.

— Зазря пропали, — ворчал Василий, когда их вели по базарным переулкам, и укорил Матвея: — Чтой-то ты быстро уши прижал: «Брось железку!» Я бы им живо глазки прищурил — руки давно чешутся!

— О прилавок почеши, — ответил ему Матвей. — Ты ведь купец, а не боец — об этом помнить всегда надо. А с самострелом правильно догадался, нечего Демьяна в наши дела совать…

Пленников доставили к мухтасибу. Повелитель городского базара, восседавший в центре большой судной юрты, тяжелым взглядом оглядел вошедших и поманил пальцем Матвея:

— Киля ля!

Тот приосанился и собрался было с достоинством прошагать к центру, но сильный толчок в спину заставил его в одно мгновение оказаться у ног мухтасиба. Матвей медленно поднялся, выплюнул набившиеся в рот опилки и укоризненно сказал:

— Так-то ты, господин, за лечебу мою платишь?

— За тывой лишоб я уже пылатил. У нас ровно — баш на баш, — ответил мухтасиб.

— Не щедро заплатил. Ты с того письма, видно, немало поимел, — Матвей указал на пришитый к халату знак ханской милости, — а мне лишь малую толику выдал!