Кормилица по контракту - Бочарова Татьяна - Страница 66

— Никто, — коротко и резко произнесла Валя и налила еще стопку.

— Ну на «никто» и спросу никакого, — поспешно согласилась тетка. — Ты вот что, давай ложись, я уж так и быть, сама тебе постелю. Жить будешь здесь, уходить и не думай. Мать твоя звонила мне, спрашивала, как ты. Я ей сказала, что все в порядке, что работаешь. Она радовалась, благодарила. Сестра твоя поправляется — она ведь болела чем-то серьезным. Волнуются за тебя, отчего давно не звонила. Так ты им того, завтра звякни. Не с почты, отсюда можешь.

— Звякну, — согласилась Валя.

Известие Евгении Гавриловны слегка вдохнуло в нее жизнь. Значит, с Танькой все нормально, и не нужны никакие деньги. А она-то переживала, что осталась без копейки. Правда… не совсем без копейки. Есть у нее доллары Тенгиза, да что-то не хочется их ни на что тратить, противно.

Тетка покинула Валю и пошла в комнату, ставить раскладушку. Вскоре она крикнула оттуда:

— Готово, иди, ложись.

От коньяка глаза у Вали слипались. Она с трудом доковыляла до постели, кое-как разделась и растянулась на свежей, крахмальной простыне.

Перед взглядом у нее тотчас встало лицо Тенгиза. Не то, перекошенное злобой, красное от водки, каким оно было, когда Валя уходила от него ночью. Другое. Чистое, вдохновенное, страстное. С тем лицом он читал ей свои любимые стихи про Валю-Валентину.

Валя в отчаянии зажмурилась, укусила зубами подушку.

«Тенгизик, Тенгизик, как же ты так? Что же ты натворил?»

Она опять рыдала, обливаясь слезами. Наволочка намокла, в носу щипало, глаза саднило.

Возле раскладушки послышался скрип половиц, неясное, тихое дыхание. Валя поняла, что это тетка — топчется рядом, жалеет, а вслух сказать что-либо боится. Она оторвала голову от влажной подушки.

— Тошно мне, Евгения Гавриловна. Ой, как тошно.

— Еще бы не тошно, девонька. — В темноте теткиного лица было не различить, лишь поблескивали большие, старомодные очки. — Избави Бог от таких испытаний. Сначала ребеночек, затем любимый. Царствие им небесное.

— Не любила я его, тетя! Не его!

— Кого же? — Евгения Гавриловна, кряхтя, осторожно присела на край раскладушки, натруженной, шершавой ладонью погладила мокрую Валину щеку.

— Там… в коттедже… где я работала, был один человек. Отец мальчика, которого я кормила. Он… он для меня все на свете. Он думает теперь, что я шлюха, жадная дрянь.

— Господь с тобой, милая, с чего ему так думать? — Евгения Гавриловна прижала Валю к себе, как младенца, начала тихонько баюкать.

— Думает. Ему… фотографии принесли. Я… там… я… — Валя не смогла договорить, уткнулась в теткин затрапезный халат, затряслась от беззвучных рыданий.

— Ну будет, будет, — тихо увещевала та. — Кто фотографии-то принес? Этот твой, бывший? Тенгизка?

— Д-да.

— Сманить к себе хотел. Ясно. — Старуха вздохнула. — А плакать-то полно. С кем беды не бывает? Ты вон красивая, по тебе парни да мужики сохнут. Оттого и несчастья. А была б уродиной, никто б и не смотрел.

— Вот и хоро-ошо, что не смотрел! — всхлипнула Валя.

— И ничего хорошего. Прокукуешь одна весь век, вспомнить будет нечего. — Тетка замолчала. Очевидно, замечание ее в первую очередь относилось к ней самой. Не густо наградила ее судьба мужским вниманием, кроме ушедшего мужа, да кавалера в фотоальбоме, никого у нее, видать, и не было больше.

— Спи, — сказала Евгения Гавриловна немного погодя, когда Валя затихла, успокоилась. — Что ни делается, все к лучшему. Спи, утро вечера мудренее.

31

Назавтра Валя чуть-чуть пришла в себя. Позвонила в Ульяновск, поговорила с матерью и близняшками. Вымыла голову. Хотела сходить в магазин, но тетка не пустила.

— Сиди покуда дома. Отдыхай. Я сама все куплю.

Евгения Гавриловна взяла на работе отгул, наготовила кучу еды и пичкала ею Валю, у которой кусок не шел в горло.

— Ешь, — настойчиво приговаривала она, — тебе необходимо есть. У тебя стресс, любая хворь может привязаться.

Вале была приятна теткина забота, да и вообще, сама тетка за истекшие сутки стала почти что родной. Если бы не она — Валя не представляла, что с нею было бы.

Она, давясь, съела полную тарелку куриного бульона с гренками, котлеты с макаронами, выпила вкусного компота из сухофруктов. Потом они с Евгенией Гавриловной занялись предновогодней уборкой, затем перебирали гречку к завтрашнему утру, смотрели сериал по телевизору.

Так незаметно прошел день. Ночью Валя снова думала о Тенгизе, о том, как он предал ее, и о том, как ей его жаль. До ужаса жаль! Если б только можно было вернуть тот момент, когда она убегала от него к больному Антошке! Она бы не была такой жестокой, нашла бы нужные слова, заставила бы объясниться, начистоту. Глядишь, парень облегчил бы душу и не решился на смертный грех. А так выходит, что Валя в какой-то мере виновата в его гибели.

Она пыталась уверить себя, что это не так. Не она погубила Тенгиза — он ее. Погубил дважды — когда бросил с ребенком, и потом, когда хотел отнять у Вадима. Не отрекся бы от нее в самом начале, не было бы такого страшного конца.

Но все доводы рассудка разбивались о душевную боль. Сердце не могло смириться с потерей, продолжало обливаться кровавыми слезами. Даже тоска по Вадиму и Антошке отошла на второй план, притупилась, вытесненная этой невыносимой, жгучей болью.

Лежа, свернувшись клубком под одеялом, Валя опять, как прошлой ночью, давилась беззвучными рыданиями. Тетка тоже не спала, сидела рядом, на краю раскладушки, гладила ее по голове, утешая, убаюкивая.

— Увидишь, через неделю полегчает. Обязательно, вот те крест…

…Через неделю действительно полегчало. Валя уже не плакала перед сном, а днем даже улыбаться стала. Новогодние праздники кончились, а с ними и теткины отгулы. По утрам та уходила на работу, в поликлинику, и Валя с нетерпением ждала ее возвращения. Они продолжали делать все сообща — вместе готовили еду, убирались, ходили в магазин. В отсутствии же Евгении Гавриловны время тянулось томительно и долго: Валя не могла заставить себя взяться за что-либо, все валилось у нее из рук. Она часами сидела, уткнувшись в телевизор, или слушала громкую болтовню попугая Петруши.

Тетку такая Валина праздность не раздражала, наоборот, она все время твердила:

— Отдыхай. Тебе надо, у тебя стресс.

…Так проскочил месяц, за ним другой.

Окончательно оправилась Валя лишь к весне, начала самостоятельно выходить из дому, понемногу взвалила на себя все хозяйство. Работу она больше не искала, разменяла на рубли пятьсот тенгизовых долларов, отдала Евгении Гавриловне и столовалась с ней на пару.

В марте неожиданно позвонила Верка.

— Насилу тебя нашла. Молчи, молчи, я все знаю. Бедняга ты моя! — Голос у нее был непривычно серьезным, тон жалостливо-сочувственным.

Валя тут же ощутила комок в горле, однако нашла в себе силы спросить у Верки:

— Как ты? Как семейная жизнь?

— Хорошо. В институт собираюсь поступать.

— Это еще зачем? — удивилась Валя. — У тебя ж работа, да и вообще… — она не договорила, но Верка поняла ход ее мыслей.

— Если ты насчет беби, то и не думай. Мне еще рано. А образование совсем не помешает. Я тут на менеджера стажируюсь, корочка нужна позарез. Вот, сижу за учебниками. Ленька помогает, а то б вконец загнулась. Кстати, а ты сама не думала пойти куда-нибудь, поучиться?

— Поучиться? Я? — Вале такой оборот беседы показался забавным.

— А что тут такого? — запальчиво проговорила Верка. — Тебе ж еще только девятнадцать. Не собираешься же ты всю жизнь колбасу резать или нянчить чужих малышей. Можно поступить на вечерний или на заочный. Тогда и время для работы останется, будет на что существовать.

— Нет, Верка, — грустно возразила Валя, — мне учебу не потянуть. Нет у меня сил.

— Это ты брось. Сил у тебя всегда было полным-полно, просто ты устала. Эта история с Тенгизом тебя доконала. В конце концов, забудь, жить-то надо.