Хабаров. Амурский землепроходец - Демин Лев Михайлович - Страница 59

Стеншина вызвали в приказную избу для дачи объяснений, сам Францбеков допрашивал его. Как сообщал Стеншин в своей жалобе на воеводу, Францбеков всячески унижал его, бил по щекам, а люди воеводы по его сигналу, повалили дьяка на землю и топтали ногами. Было ли это преувеличением? Возможно, и было, а может быть, обошлось без всяких преувеличений, ибо всё это отвечало духу своего времени.

После допроса часть имущества дьяка была конфискована, а его самого переселили из хорошего «дьячего Дома в худой казачий домишко» и некоторое время продержали в тюремной избе под охраной.

У читателя возникает неизбежный вопрос: как объяснить подобные поступки воеводы Францбекова? Сам корыстолюбец, казнокрад, мздоимец значительно более крупномасштабный, чем подчинённый ему дьяк, начинал свою деятельность в Якутске с суровых репрессий против проворовавшегося Стеншина?

Ответить на этот вопрос не так уж и трудно. Во-первых, сыграли свою роль старые счёты Францбекова с дьяком. Воевода хотел выглядеть в глазах своих подчинённых этаким блюстителем порядка и справедливости, суровым судьёй расхитителей и воришек, а сам тем временем думал о том, как обогатиться за счёт казны и мздоимства. Корыстолюбцем он был непревзойдённым.

Вышедший на свободу Стеншин сделал вид, что смирился, и старался не ссориться с воеводой, но сам плёл свою паутину, всё сильнее обволакивающую Францбекова. Собирал на него и близких к нему людей всякие компрометирующие материалы. Среди этих людей был и Ерофей Павлович Хабаров, которого Стеншин считал сообщником воеводы, а не жертвой его корыстных побуждений. К своим личным наблюдениям дьяк присовокупил и жалобы людей, чем-либо обиженных воеводой. А таких людей набиралось немало. Это были приказчики богатых купцов, которых Францбеков обкладывал грабительскими поборами, и богатые промысловики, недовольные тем, что их покрученики ушли в отряд Хабарова, не рассчитавшись с долгами прежним хозяевам.

Сабельников оказался открытым и говорливым человеком. Хабарову он откровенно рассказал о непростой обстановке в Якутске, о спорах между старым и новым воеводами. Дмитрий Андреевич Францбеков хорошо отзывался о Хабарове.

   — Велика заслуга Хабарова, освоившего Амур, — заявил, он Акинфову.

   — А вот твой дьяк плохо говорит о нём, — возразил новый воевода.

   — Не слушай дьяка. Стеншин в воровстве уличён и обозлился на весь мир, на меня особливо. И за то, что я Ерофейку Хабарова добрым словом в своих отписках отметил. А он русскую славу принёс на дальние рубежи. Я так и в отписке в Сибирский приказ написал.

Воевода заинтересовался словами Францбекова о Хабарове, просил рассказать о нём поподробнее. Этот разговор воевод, невольным свидетелем которого оказался Сабельников, стал, таким образом, известен и Ерофею Павловичу. От своего собеседника Хабаров узнал, что основным его противником в Якутске был дьяк Стеншин. Того преследовала навязчивая идея, что Ерофей Павлович близкий человек и сообщник Францбекова. Новый воевода хотя и выслушивал все кляузы Стеншина, но не очень верил ему.

Главное преступление, которое дьяк приписывал Хабарову, заключалось, по его мнению, в том, что Ерофей Павлович не имел права называть себя приказным. Такое звание мог носить только человек, находившийся на государевой службе. Как считал Стеншин, Хабаров был всего лишь промысловиком и хлебопашцем, то есть «мужиком», а это не давало ему права занимать какую-либо официальную должность на государственной службе. Высказывая свою спесивость, дьяк вопрошал, почему, называясь приказным, Хабаров даже в официальных бумагах именовал себя Ерофеем Павловичем — по имени и отчеству, а не Ерофейкой? С раздражением и желчью Стеншин подчёркивал, обращаясь к государю, что «нигде тот Ерофейка на твоей службе прежде сего, ни в посольстве не бывал... ничего, опричь пашни, тот Ерофейко не знает!»

Обвинял Стеншин Хабарова и в том, что он переманивал в свой отряд лучших покручеников. Все они, работавшие прежде на своих торговых людей, заинтересовались походом Хабарова и присоединились к его отряду. При этом они якобы забрали с собой снаряжение и хлебные запасы, которыми снабдили их прежние хозяева, терпевшие, таким образом, материальные убытки.

Беседы Хабарова с Сабельниковым продолжались. Ерофей Павлович пригласил гостя на рыбную ловлю. Тот охотно согласился, а за рыбалкой продолжался их неторопливый разговор. Сабельников пересказал содержание кляузной отписки, в которой дьяк пытался очернить Хабарова.

   — Что вы не поделили со Стеншиным? Никак не пойму, — спросил Сабельников.

   — Нам нечего было делить с дьяком. А обозлился он на меня, поскольку считал человеком Францбекова, — сдержанно ответил Хабаров.

   — О Францбекове в Сибирском приказе сложилось самое неважное мнение. А ты, Хабаров, молодец. Покоритель Амура. Сам глава приказа Трубецкой так изволил выразиться. Слышишь ли ты, Хабаров? Сам Трубецкой «покорителем Амура» тебя кличет!

   — Ты же сам сказал, что дьяк обвинил меня во всех смертных грехах...

   — Ну и что? Кто из нас не без греха. А главное — ты великое дело сделал, амурские народы привёл под государеву руку, Амур освоил. Твой подвиг не забудется.

   — За добрые слова спасибо.

   — А вот Францбеков зело натворил делов. И Стеншин не совсем был неправый, когда обвинял воеводу во всяких грехах. Акинфов никак не может распутать до конца все злоупотребления своего предшественника.

Заговорили о немалых прегрешениях Францбекова. По сравнению с обвинениями в адрес Хабарова, которые Сибирский приказ не был склонен принимать во внимание, Стеншин предъявил прежнему воеводе обвинения более весомые и многочисленные. Францбеков прежде всего обвинялся в превышении власти, что могло рассматриваться как тяжёлое политическое преступление, подходившее под понятие «государева слова и дела». Связанное с командованием крупным отрядом поручение, данное воеводой самолично, по мнению Стеншина, могло рассматриваться как умаление чести государя. Хабаров, простой промысловик и хлебопашец, не мог выступать в роли организатора похода и начальника отряда. Как организатор похода Францбеков заслуживал осуждения.

Воевода обвинялся в том, что вкладывал в экспедицию свои личные деньги, чего не имел права делать. Чтобы пресечь злоупотребления воевод, правительство стремилось ограничить для них возможность вести частную коммерческую деятельность. С этой целью воеводам запрещалось вкладывать свой капитал в промысловое дело и торговлю. Практическая деятельность воеводы Францбекова давала массу примеров нарушений таких запретов, в чём новый воевода Акинфов мог легко убедиться даже при беглом знакомстве с делами предшественника. Снабжая Хабарова и других промысловиков орудиями труда, съестными припасами, порохом и другим имуществом, воевода выступал как алчный ростовщик, стремившийся к личному обогащению. Главной статьёй его обогащения становился соболиный промысел.

Стеншину было известно, что Францбеков как-то проговорился о том, что «даурская служба встала ему недёшево — в 30 тысяч рублей». Об этом ретивый дьяк не замедлил сообщить в Москву. В Сибирском приказе возник естественный вопрос: каким образом воевода при ограниченности источников его существования мог стать обладателем такой крупной суммы. Сибирский приказ мог располагать косвенными уликами, подтверждавшимися доносом Стеншина и говорящими о том, что Францбеков — великий мздоимец, наживший нечестными путями крупное состояние. Новый якутский воевода был вынужден прибегнуть к тщательному расследованию, «государеву сыску».

Свой донос на Францбекова Стеншин направил в Москву с кем-то из верных ему людей. Однако к этому времени воевода успел направить в Москву три отписки, в которых деятельность Хабарова была представлена с самой лучшей стороны, а сам Ерофей Павлович — как человек инициативный, исполнительный, прекрасный организатор. На основании отписки воеводы его деятельность получила в Сибирском приказе самую высокую оценку.

Донос Стеншина, содержавший всякие кляузы на Хабарова, опередил четвёртую отписку Францбекова, но Сибирский приказ даже после знакомства с кляузным доносом не изменил своего весьма положительного мнения о деятельности Ерофея Павловича. Сам глава приказа князь Алексей Никитич Трубецкой весьма положительно отозвался о Ерофее Павловиче. А когда кто-то из приказных дьяков попытался указать ему на жалобы Стеншина в адрес Хабарова, Трубецкой резко оборвал его: