Шелихов. Русская Америка - Федоров Юрий Иванович - Страница 47

И голос у неё стал потвёрже. И не понять сразу: не то просит она, не то приказывает. Вот как повернулось-то дело.

Измайлов от неожиданности даже заперхал горлом.

   — Вот так так, — сказал вдруг повеселев, — баба-дура... — Головой крутнул. — Я уж и сам думал, как оборониться... Но ты и меня, матушка, обскакала... Обскакала...

И живо велел убирать паруса.

Загремела цепь, с шумом упал в воду якорь, галиот дёрнулся и стал.

Наталья Алексеевна ещё сильнее стянула платок на груди. Трусила всё же, но вот сибирская крепенькая заквасочка в ней сыграла, настояла баба на своём. «Когда товар за дверьми хорошими, за засовами крепкими лежать будет, — подумала, — мне с кем хочешь разговаривать полегче станет. А там, глядишь, и Гриша явится».

И сжатые губы обмякли у неё.

А Измайлов уже дал команду байдару спустить на воду.

Заскрипели блоки, мужики на палубе замельтешились тенями.

   — Эк, облом, — крикнул кто-то недовольно, — куда прёшь? Возьми на себя, на себя!

   — Спускай, спускай! Смелее.

Слышно было, как байдара чирканула о борт и упала на воду. Плеснуло шибко, внизу, в темноте.

   — Конец придерживай, — сказали сипло с байдары.

По палубе простучали ботфорты Измайлова.

   — Как воры подходим, — сказал он, — как воры, а?

И чувствовалось, крепкие слова с языка просились у него, но он сдержал себя.

   — Ничего, батюшка, — ответила Наталья Алексеевна, — лучше сейчас нам воровски-то подойти, чем перед Григорием Ивановичем ворами стать.

Измайлов крякнул.

У борта плескалась вода, да мужики шебаршили в байдаре.

   — Слабый народец-то у нас. Силёнок немного у мужиков осталось, — вновь начал Измайлов, — я думаю вот, как сделаться...

Он наклонился к Наталье Алексеевне и заговорил тихо.

   — Хорошо, батюшка, — ответила она, — это уж ты как знаешь. Здесь тебе лучше распорядиться.

Измайлов повернулся и пропал в темноте. О борт каблуки ударили, тут же внизу вёсла зашлёпали и всё тише, тише и совсем смолкли.

Галиот покачивался на тихой воде.

Герасим Алексеевич так прикинул: своими силами, да за одну-то ночь, галиот никак не разгрузить. Но знал он: у фортины, где Григорий Иванович перед отплытием давал пир, всегда вертится народ. Голь портовая. Вот с этими-то, ежели ватагу подобрать поболее, вполне можно успеть.

Народец это был кручёный, верченый, но мужики жилистые и на работу злые. И уж точно — эти не побоятся начальства. Напротив — им даже интересно, что капитан идёт поперёк портовых.

«Сколочу ватажку, — решил Измайлов, — галиот на байдарах к причалу подтянем — и пойдёт работа».

Байдара шла бойко. Мужики вовсю налегали на вёсла. Поняли, видать, — что и к чему.

   — Правее, правее бери, — скомандовал Измайлов, угадывая на берегу огни фортины. Поближе хотел подойти, чтобы по берегу зря не мотаться, глаза не мозолить никому.

«А и вправду, — думал, — хорошо Наталья Алексеевна распорядилась. Мужики животы клади из-за этих-то мехов, а тут нагрянут черти...»

Наталья Алексеевна тоже всматривалась в огни, к борту привалившись. Ноги у неё вдруг отчего-то ослабли, голова закружилась.

Огни, пробиваясь сквозь дымку, дрожали на воде, текли змеящимися струями. «Знобко что-то мне, — думала, — нехорошо. Уж не заболела ли? Вот бы некстати совсем».

Откачнулась от борта, и словно шевельнулось у неё что-то внизу живота, а огни на воде вдруг качнулись в сторону и вспыхнули ярко.

Наталья Алексеевна нащупала на палубе бухту каната и опустилась тяжело. «Что это со мной? — мелькнуло в голове. И пронзила мысль: — Дитятко будет у меня, дитятко».

И ждала, и знала давно, что ребёнок должен быть, но не верила. И вот шевельнулся он во чреве, властно и сильно стукнул, будто бы просясь в мир.

Холодным потом облило её: «Дитятко, а Гриши-то нет. Как я одна-то буду?» За бортом плеснуло. Раздался голос:

   — Эй, на галиоте!

Это был Измайлов.

Наталья Алексеевна подняться было хотела навстречу капитану, но сил не хватило.

Измайлов подошёл из темноты, озабоченно склонился:

   — Что с тобой, матушка?

   — Голова что-то закружилась, — ответила она и, оперевшись на его руку, поднялась.

   — А я уж испугался, — заметно обрадовался капитан, — не дай бог, какая хворь. Мне ведь за тебя перед Григорием Ивановичем держать ответ.

Весёлый вернулся с берега Измайлов.

   — Народец подсобрал, — сказал он, — мигом сейчас управимся. — Крикнул в темноту, за борт: — Концы заводите, братцы, и пошёл!..

Через час галиот стоял у причала, как раз напротив шелиховских пакгаузов.

С судна на причал бросили два трапа, и мужики забегали в свете факелов.

Вдруг объявился портовый солдат. Стал спрашивать — что да кто? Но Измайлов поднапёр на него пузом обширным:

   — Шторма, шторма боюсь, служивый. Видишь? — Махнул рукой на небо. — Знаки плохие, ежели взять в учёт науку навигацию.

Солдат поднял лицо, вглядываясь в ночную темноту. Небо, как назло, звёздным было. Ни облачка, ни тучки. Месяц ясный, и звёзды горят одна к одной, как начищенные. Всё обещало — дураку ясно — вёдро на завтра. Но слова мудрые «наука» да «навигация» солдата смутили. «Кто его разберёт, — подумал, — может, и вправду что-нибудь там указывает».

Измайлов ещё больше поднапёр:

   — Завтра, прямо с галиота, к начальнику порта отправлюсь и отрапортую. Ты уж будь спокоен, милок.

Солдат поморгал глазами, отошёл.

   — А мне что, — сказал, — мне как прикажут. Мы люди служивые.

Так и пронесло.

А мужички всё бегали и бегали, только скрипели трапы. Измайлов для бодрости покрикивал:

   — Веселей ходи, чёртушки!

Шелихов проснулся от крика птицы. Открыл глаза и вверху, над собой, на высоком стволе ели, увидел большого пёстрого дятла.

Тот, деловито покрутив головой, приспособился поудобнее между сучьями и сильно ударил в ствол острым клювом. Повернул голову, словно прислушиваясь, что-де, мол, там под корой, и, видно, услышав нужное, начал бить так мощно, что только щепки полетели и всё дерево запело густо и басовито, как колокол хорошей меди под ветром.

«Ишь ты, работник, — подумал Шелихов и хотел было встать, но, решив, что испугает птицу, остался лежать. — Пусть его, — улыбнулся, — добудет своё, раз так старается». Осторожно, чтобы сучком каким не хрустнуть, повернулся на бок.

Солнце ещё не взошло, но видно уже было далеко, и Григорий Иванович хорошо разглядел берег бегущей под горушкой неизвестной речки, густо поросший ивняком и ольшаником, кочковатую кулигу, закрытую высокой осокой, тёмный ельник за ней, стоящий по пояс в тумане. И эта даль, раскрывшаяся перед ним, вдруг показалась такой знакомой и родной, что сердце защемило. Ну, казалось, раздайся сейчас самая короткая, но неизъяснимо сладкая песня: «А-у-у! А-у-у-у!» — и совсем бы дома, на своей Курщине почувствовал себя…

Нет поры более красивой на Камчатке, чем осень. Первые холодные росы и великое разнообразие красок оденут деревья, обсыплется земля сладчайшей ягодой — горстями бери голубику и жимолость; в реки войдут неисчислимые стада рыб. И так плотно пойдёт рыба, что вода кипит, взбрасывается фонтанами на перекатах под ударами сильных, налитых жиром тел. Тих камчатский край в эти благословенные дни. Сыты рыбой и люди, и звери, и ничто не нарушит покоя, но лишь только вода плеснёт в речушке или медведь рыкнет, выхватывая пудовую рыбину на перекате. Но и рыкнет-то не зло, а довольно, радуясь удаче. Дятел над головой всё долбил в ствол, сыпал рыжей корой. И вдруг крикнул громко и метнулся вниз с горушки. Синей молнией сверкнули большие, отнесённые назад крылья.

От потухшего костра поднялся Степан, потянулся, хрустнул суставами, поправил чёртову повязку над глазами.

Крепким выказал себя Степан в походе. А ведь не сибирский был человек. Казак. Казаки-то, известно, всё больше на коне. В этом они молодцы. На таёжной же тропе ходоки нужны. Но он не сдавал. Шёл как двужильный. Шелихов даже и не ожидал от него такого. Степан и старому бы таёжнику не уступил.