Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 10

— Леон, ты здесь? О, пардон!

На пороге стояла Аллочка в шортах. Монументальное зрелище.

— Мне нужно одеться, — пробормотал я машинально. — Подожди на терраске.

Осторожно поставил картину на пол, прислонивши к тумбе письменного стола, бросился к книжным полкам, схватил альбом. «Михаил Нестеров».

Нет, память души подвести не могла: никаких красных пятен в травах на репродукции, конечно, не было. Это кровь! Тут меня будто стукнуло в голову, и я прокрался в спальню скрыть следы собственного преступления. Сменил лиловое покрывало на ядовито-желтое из шкафа, туда сунул замаранное. Плюнуть и забыть — не изнасиловал же я ее, в конце-то концов!

В обществе жениха и Горностаевой она сидела на терраске, куда я вышел одетый, побритый и, хотелось надеяться, непринужденный. Однако взглянуть на нее не смог. Господи, молился я про себя, пусть сын найдет себе другую — любую, на худой конец — иностранку, благословляю заранее, только б никогда не видеть эту и не ощущать в себе сыноубийцу!

Пили заграничный, привезенный из Голландии кофе, болтали о саде-огороде. Горностаева — крупный спец, я ее называл «садовницей», — не умолкала.

— Леон, шиповник надо обрезать каждый год.

— Когда мы с Колей поженимся, — вставила Мария, — я заведу розы.

Эту бесстыдную наглость я проигнорировал, отвечая Аллочке:

— Пусть растет вольно, я специально посадил, чтоб тень была…

— Это неправильно. Пойдем, я покажу, как надо. Я вскочил с такой готовностью, что чашку опрокинул. Извилистой тропинкой меж старых высоких кустов акаций подошли к беседке, обсаженной горностаевским шиповником. Сквозная пленительная прохлада в полуденном мареве. Тут сад кончался и начинался мой лес: сосны и березы, боярышник, бузина, буйные травы… Я глубоко вдохнул смолистый воздух, жить бы да радоваться на Божий мир, а что мы сами из своей жизни — да из мира этого — делаем…

— Леон, нам надо объясниться.

— Не мешало бы.

— Ты человек глубоко нравственный…

— Не сметь! — гаркнул я. — На лесть меня не возьмешь.

— …но мужчина, — закруглила она мысль. — И, возможно, меня поймешь.

— Ну!

— У меня в тот вечер — в тот, понимаешь? — было свидание.

— С Марго?

— Да нет же, — Аллочка опустила глаза; лицо и плечи ее в рыжих веснушках пылали; на редкость женственное существо, в отличие от этой… — С приятелем мужа.

— На моем участке?

— Леон, не глупи, — она рискнула улыбнуться. — В парке пансионата. А на обратном пути я специально сделала крюк, чтоб зайти к вам. На минутку, для алиби. Дошло?

— Какие же вы все… мы все…

— Да, да. Но все давно кончено, тогда же. Суди меня как хочешь, только ни слова Грише.

Или я ничего не понимаю в женщинах, или она врет от начала до конца.

— Не скажу, — сказал я тоном шантажиста, — если ты назовешь имя приятеля.

— С ума сошел!

— Вам бы этого хотелось, правда?

— Неужели ты не понимаешь, как мне стыдно?..

— А ты не понимаешь? — Я поймал ускользающий взгляд испуганных глаз. — Произошло убийство.

— Марго пишет письма!

— Я обнаружил кровь.

— Мне больше нечего тебе сказать.

С интересом наблюдал я, как нежная беспомощность обернулась железной непреклонностью. Закачались ветви, кто-то шел по дорожке.

— Это Гриша! — сказала она вызывающе. — Можешь доносить!

Прекрасно зная, что я на это не пойду.

Из кустов действительно возник еще один рогоносец (ох, не верю я в это!) и заявил сурово:

— Леон, работать! Ты ему сказала, что я собираюсь…

— А мы спорим, обрезать ли шиповник, — перебила Аллочка хладнокровно.

— Вот делать-то нечего, когда столько дел! Мрачноватым выглядел большой босс и нервным, какой-то нетерпеж в нем бился, безудерж.

— Пошли, надиктуешь, вспомним вместе. Остальные рукописи у тебя ведь перепечатаны… Аленька, оставь нас, а?

Она послушно удалилась, Гриша сказал вполголоса, оглядевшись:

— Ничего не трогай. У нее прямо патология какая-то — все резать, резать… на солнцепеке живем, — и закурил.

Я тоже закурил и запоздало ответил:

— Остальные перепечатаны.

— Отлично. Машинка не нужна?

— Нет, отремонтировал. Еще тогда. А у тебя новая?

— Компьютер.

— Вообще, дай мне на всякий случай свою старую, моя ненадежна.

— Я ее в комиссионку сдал. Разве не говорил?

— И на выручку от продажи открыл издательство?

Он засмеялся с оттенком горечи.

— Нет, серьезно, Гриш, завидую.

— Ты? Мне?

— Ну, столько энергии. Я б просто не сообразил, где такую уйму монет раздобыть.

— Все сложно, Леон, очень сложно. Пришлось побегать, попотеть. Да и дела не так блестящи. Ну, идем, что ли?

В кабинете я быстро задвинул Нестерова в угол за кушетку, взял пять папок из сундучка, положил на стол. Сели.

— Отлично, — повторил Гриша. — Где тетрадь?

Я проделал манипуляции с ключом: достал его из фарфоровой вазы на полке, отпер верхний ящик стола, вынул тетрадку.

— И что б тебе два года назад так же припрятать!

— Я точно так и припрятал.

— Странно.

— Не думай, что я так трясусь над своими творениями. Привык когда-то от маленького Коли прятать, он однажды тут наделал дел… Потом отвык. Но эту рукопись я спрятал сознательно.

— Вот как?

— Точнее, инстинктивно. Меня потрясла, так сказать, смерть героя.

— Ящик взломали?

— Нет, он был открыт, ключ лежал на столе.

— Марго знала, где ты его хранишь?

— Да. Она и Коля.

— В таком случае… — Гриша поднял голову. — Кто там ходит?

В мансарде над нами слышались негромкие равномерные шаги.

— Кто-то из молодых. Они на чердаке живут.

— Скоро свадьба?

— Да черт их знает! — вырвалось у меня в сердцах.

Гриша поглядел пристально.

— Не хочешь связываться с семейством Праховых?

— Не хочу.

— Ты уже связался, навечно. Ничего не исправишь, Леон, ничего…

— Да не каркай ты!.. Прости, нервный стал. Давай переменим тему, а?

— Да, да, — Гриша открыл коричневую тетрадь с конца. — Кончается на слове «убий».

— На вырванную страницу переносится, — продолжил я нехотя, — «ство». Ты разбираешь мой почерк?

После паузы он сказал:

— Разбираю. Диктуй, — придвинул к себе чистый лист бумаги, взял карандаш. — Вспоминай пока, зачиню, — и раскрыл мой перочинный ножик, лежащий в пластмассовом стаканчике вместе со скрепками, стерженьками и т. д.

Посверкивание стали и монотонные шаги наверху мешали сосредоточиться… да не в этом дело! Надвигался мой обычный неврозик (стоило подумать о концовке) — «проклятие Прахова».

— «Убийство», — констатировал Гриша с удовлетворением, записав. — Дальше.

— Как ты думаешь, через два года можно определить кровь?

— Разве это текст?

— Да нет.

— Ты обнаружил старые следы?

— Обнаружил.

Гриша снял очки и принялся протирать стекла прямо пальцами; зеленые «голые» глаза сощурились.

— Ну, я же не медик.

Повинуясь какому-то неясному чувству, я набрал номер телефона.

— Это реанимация? Будьте любезны, Востокова.

— Минутку!

— Алло!

— Вась, это я. Через два года можно определить кровь? Я имею в виду…

— Опять! — завопил Василии. — Что с тобой творится?

Я опомнился.

— Извини, хотелось посоветоваться…

— Так срочно?

— Так срочно.

— Я до десяти дежурю, — Василий помолчал. — Вот что: без меня ничего не трогай, в спальню не входи. Я приеду с ночевкой.

— Договорились.

Большой босс сидел неподвижно и смотрел в окно.

— Гриш, скажи откровенно: на что тебе так сдался этот двухтомник?

— На что ты собираешься жить? — спросил он не глядя.

— Тебя это волнует?

— Это.

Никогда не подозревал, что Гриша такой милосердный самаритянин.

— Я заберу эти папки?

— Забирай.

Он сгреб рукописи под мышку и молча удалился. А я завалился на кушетку: никуда не выходить, никого не видеть, думать и думать, сторожить картину до приезда брата.