Четыре пера (ЛП) - Мейсон Альфред - Страница 51

— Я в тюрьме Умдурмана, — сказал он, — правда в тюрьме! Это Ум-Хагар, «Дом камня». Звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Он прислонился к стене с чрезвычайным облегчением. Для Тренча эти слова, сказанные довольным тоном, прозвучали злобно-насмешливо. «Лишь человек, который выработал безразличие к боли и удовольствию, привыкший игнорировать и радости, и несчастья и в совершенстве владеющий собой, лишь такой человек, — подумал Тренч, — мог произнести эти слова подобным Фивершема». Но Фивершем не был таким человеком; в бреду он это доказал. Удовлетворение было подлинным, слова искренними. Опасности Донгола миновали, он нашел Тренча, он был в Умдурмане. Эта тюрьма — желанная цель, и он достиг её. Он мог бы болтаться на виселице в сотнях миль по течению Нила, а грифы, взгромоздились бы на его плечи, и цель, ради которой он жил, стала бы совершенно невыполнимой. Но теперь он в «Доме камня» в Умдурмане.

— Ты здесь уже давно, — сказал он.

— Три года.

Фивершем огляделся вокруг заребы.

— Три года, — пробормотал он. — Я боялся, что не застану тебя в живых.

Тренч кивнул.

— Ночью хуже всего — там, внутри. Только чудом можно пережить неделю таких ночей, а я прожил тысячу. — И даже ему, вытерпевшему это, такая выносливость казалась невероятной. — Тысяча ночей в «Доме камня»! — воскликнул он.

— Но днем ​​мы можем спускаться к Нилу, — сказал Фивершем и с тревогой вздрогнул, глядя на колючую заребу. — Конечно, это нам позволено. Мне так сказали. Мне сказал араб в Вади-Хальфе.

— И это правда, — ответил Тренч. — Вот, смотри! — Он указал на глиняную миску с водой рядом с собой. — Я наполнил ее в Ниле сегодня утром.

— Я должен идти, — сказал Фивершем и поднялся с земли. — Мне нужно уйти сегодня утром.

Он говорил громко и взволнованно, и Тренч прошептал ему:

— Тсс. Тут много узников, и среди них достаточно тех, кто передаст твои слова.

Фивершем снова опустился на землю, не столько послушавшись предупреждения Тренча, сколько от слабости.

— Но они же не понимают, что мы говорим, — возразил он. Волнение куда-то исчезло из его голоса.

— Они могут увидеть, как мы говорим друг с другом. Идрис узнает об этом через час, калиф — до заката. Если мы заговорим, то более тяжелые кандалы и кнут нам обеспечены. Лежи тихо. Ты слаб, а я очень устал. Мы поспим, и позже пойдем вместе к Нилу.

Тренч лег рядом с Фивершемом и тут же уснул. Фивершем смотрел на него, и теперь, когда его лицо расслабилось, видел ясные следы трех прошедших лет. Ближе к полудню Тренч проснулся.

— Тебе никто не приносит еду? — спросил он.

И Фивершем ответил:

— Должен прийти мальчик. И еще он сообщит новости.

Они ждали, пока откроются ворота заребы и войдут друзья или жены заключенных. Территория внутри ограды сразу же превратилось в клетку с дикими зверями. Вначале тюремщики забрали свою долю. Заключенным позволялось передавать только «асиды» — влажные и пористые лепешки из сорго, основной продукт, производимый в городе — и даже за это сильные сражались со слабыми, а группа из четырех человек сражалась с группой из трех. Изможденные и худые, как скелеты, люди повскакивали со всех сторон и быстро, насколько позволяли цепи, ринулись к воротам.

Один ослабевший от голода споткнулся и упал ничком, он лежал в безысходном отчаянии, зная, что еды ему в этот день не достанется. Другие накинулись на посыльных с едой и вырывали ее из рук, хотя хлысты тюремщиков обрушивались им на спины. Тридцать тюремщиков охраняли ограждение, каждый был вооружен кнутом из шкуры носорога, но это был единственный момент, когда кнута не боялись и как будто не чувствовали.

Мальчик укрылся за остальными посыльными с едой и нерешительно смотрел на заребу. Однако это длилось недолго, и вскоре его обнаружили. Его избили, а еду вырвали из рук, но набрав воздуха в легкие, он крикнул, и Идрис-эс-Саир бросился на трех мужчин, напавших на него.

— К кому ты пришел? — спросил Идрис, оттесняя заключенных в сторону.

— К Йозеппи, греку, — ответил мальчик, и Идрис указал на угол, где лежал Фивершем.

Мальчик шагнул вперед, протягивая пустые руки, словно объясняя, почему он не принес никакой пищи. Но он подошел довольно близко и, присев на корточки возле Фивершема, продолжил объяснять. Не переставая говорить, он отвязал шкуру газели, привязанную вокруг талии под джиббе, и она упала сбоку от Фивершема. В шкуре газели лежал цыпленок, и после этого Фивершем с Тренчем позавтракали, пообедали и поужинали. Через час им разрешили выйти из заребы и спуститься к Нилу. Они шли медленно и часто останавливались, и во время одной из остановок Тренч произнес:

— Мы можем поговорить здесь.

Внизу, у кромки воды, некоторые заключенные разгружали доу, другие шлепали по колено в мутной воде. На берегу было полно визжащих, кричащих и возбужденных без всякой причины людей. Тюремщики находились в поле зрения, но не слышимости.

— Да, мы можем поговорить здесь. Зачем ты пришел?

— Меня схватили в пустыне, на дороге Арбайн, — медленно сказал Фивершем.

— Да, притворялся сумасшедшим музыкантом, странствующим из Вади-Хальфы с цитрой. Я знаю. Но ты осознанно преследовал свою цель. Ты пришел, чтобы присоединиться ко мне в Умдурмане.

— Откуда ты узнал?

— Ты сам рассказал. За последние три дня ты много рассказывал, — и Фивершем с тревогой посмотрел на него. — Очень много, — продолжал Тренч, — ты пришел ко мне, потому что пять лет назад я отправил тебе белое перо.

— А я тебе только это рассказал? — с беспокойством спросил Фивершем.

— Нет, — ответил он, оттягивая ответ.

Он сел, а Фивершем лежал на боку и смотрел на Нил, обхватив голову руками, так что они не видели друг друга.

— Нет, не только это. Ты говорил о девушке, той самой девушке, о которой рассказывал, когда Уиллоби, Дюрранс и я обедали с тобой в Лондоне. Теперь я знаю ее имя... Она была с тобой, когда прислали перья. Я не учел этой возможности. Она дала тебе четвертое перо вдобавок к нашим трем. Прости.

Некоторое время они молчали, а потом Фивершем медленно ответил:

— Со своей стороны, я не жалею. Я имею в виду, не жалею, что она присутствовала, когда прислали перья. Наверное, я даже рад. Она дала мне четвертое перо, это правда, но этому я тоже рад. Без ее присутствия, без этого четвертого пера, выдернутого из ее веера, я, возможно, тут же сдался бы. Кто знает? Сомневаюсь, что смог бы продержаться три долгих года в Суакине. Я видел тебя, Дюрренса и Уиллоби и многих людей, которые когда-то были моими друзьями, и вы все занимались привычным делом. Ты и представить не можешь, насколько привычная полковая рутина, которую все клянут при первом удобном случае, иногда кажется такой желанной. Я мог бы с легкостью сбежать. Сесть на лодку и отплыть обратно в Суэц. И тогда шанс, которого я ждал три года, так и не настал бы.

— Ты видел нас? — спросил Тренч. — И не подал знака?

— А как бы вы его восприняли? — Тренч промолчал. — Нет, я видел вас, но принимал меры, чтобы вы не видели меня. Сомневаюсь, что вынес бы все это без воспоминаний о той ночи в Рамелтоне, о четвертом пера, которое постоянно освежало их в моей памяти. Я никогда бы не прошел от Обака до Бербера, и уж точно не присоединился бы к тебе в Умдурмане.

Тренч быстро повернулся к своему спутнику.

— Она будет рада это услышать, — сказал он. — Не сомневаюсь, что она сожалеет о четвертом пере, не меньше чем я сожалею о первых трех.

— Нет причин для нее или тебя сожалеть. Я не виню тебя или ее, — и на этом Фивершем замолчал и посмотрел на реку.

Воздух пронзали крики, берег заполнился арабами и неграми, одетыми в длинные одежды голубого, желтого и грязно-коричневого цвета; кипела работа по разгрузке доу. Вдоль реки и ее рукавов на фоне безоблачного неба стояли пальмы Хартума, и солнце за ними катилось вниз, к западу. Через несколько часов опять повторятся ужасы «Дома камня». Но они оба вспомнили о вязах у реки Леннон и зале, где в прохладную ночь была распахнута дверь и мягким эхом звучала музыка вальса, и стояли девушка с мужчиной, а между ними упали на пол три белых пера. Один вспомнил, другой представил картину, и для обоих она была одинаково яркой. Наконец, Фивершем улыбнулся.