Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 53

На бедре у Та Ёхо вздувался уродливый рубец — Рацлава осторожно касалась его в перерывах между игрой на свирели. В первые дни шов постоянно расходился и кровоточил — трав Совьон хватало лишь на то, чтобы выгнать гной и подарить Та Ёхо глубокий сон. Даже сейчас пласты кожи наслаивались неохотно, и Рацлаве стоило большого труда держать их вместе: о красоте девушка даже не вспоминала.

— Ты долго играешь, драконья невеста. Разве ты не устала? — Совьон полулежала на локтях. Выбившаяся черная прядь волос перечертила синий полумесяц на скуле.

Ладони Рацлавы — сплошь в кровоточащих точках от сотен невидимых игл. В первый день, едва дорвавшись до свирели, девушка сшивала звуки до того жадно, что чудом не проколола себе сухожилия.

— Нет, — ответила она, прерывая музыку и выпрямляя спину. Рукав нательной рубахи соскользнул с ее полного молочного плеча: Рацлава обернулась к Совьон, стараясь не потревожить Та Ёхо, спавшую на ее коленях. — Я могу играть всю ночь.

Всю эту славную, зо-ло-тую ночь, несущую запахи трав в потоках южного ветра.

— Не стоит. — Голос и спокойный, и стальной. — Побереги силы на завтра. Ложись.

Перечить Совьон было бессмысленно — воительница, мягко поднявшись, переступила босыми ногами через шкуры и опустилась рядом с Та Ёхо. Бегло ощупала пальцами плотный шов, сплавленный силами Рацлавы. Девушка знала, что сама Совьон спала очень чутко и что глупо было бы пытаться играть после того, как она заснет. В последнее время женщина особенно следила за ее музыкой: отныне Рацлаве запрещалось ткать из живого — не считая больной айхи. Воительница по-звериному вслушивалась в ее песни, готовясь почуять неладное, и поэтому, когда днями караван переваливался по Плато Предателя, Рацлава плела свои истории из хвои и брусники, из стука колес и пробовала подчинить себе воду или огонь.

— Завтра я начну ткать из железа, — зевнув, доверилась она Совьон. Подтянула ноги под рубаху, перекинула за шею косы и завернулась в меха рядом с задремавшей Хавторой. — Но это будет непросто.

— Железо, — протянула Совьон, укрывая сопящую Та Ёхо на ее ложе. — Какие сказки ты сможешь вытянуть из него?

— Множество. — Устроившись на подушке, Рацлава подперла щеку кулаком. — О кинжалах, которые крадут у путешественников хитрые мереки…

— Прихвостень Оркки Лиса и до тебя добрался?

— …о мече славного воина, который в узловатых пальцах сжимает старая вёльха. Все знают, что если вёльха коснется оружия, то следующий бой его хозяина станет последним.

Совьон не ответила: Рацлава слышала, что она тушила единственную восковую свечу, освещавшую ей шатер.

— Если я научусь ткать из железа, то смогу сплести битвы. Разошью полотна поединками и заговорами в княжеских теремах.

— Спи, драконья невеста. — Девушке показалось, что Совьон ненадолго, но улыбнулась. Раздался шорох — она легла в постель.

— И, быть может, я сыграю тебе. — Ладони ныли. Но Рацлава собиралась еще до сна смазать их маслом зверобоя из подаренного Совьон маленького пузырька. Теперь она повсюду носила его с собой. — Какую историю ты захочешь?

— О вёльхе, — проговорила воительница. — И о мече.

Теплый ветер осторожно лизнул полог шатра.

Годы, проведенные в походах, отучили Совьон от крепкого сна. И тем странна была эта ночь: воительница не слышала ни единого звука, застыв на шкурах, словно мертвая. Просыпалась она тяжело, будто выплывала со дна глубокого озера. И мир вокруг был мутным и вязким, и в голове глухо и мерно стучал молот.

Годы, проведенные в походах, приучили Совьон всегда хранить кинжал под подушкой. Она сжала рукоять и рванулась с постели, но покачнулась и втянула липкий воздух — закашлялась. Зрение рассеивалось: вот шатер, сквозь щели которого сочился свежий утренний свет. Вот спящие женщины — свернувшаяся под одеялами старуха-рабыня, тихо посапывающая Та Ёхо. Рацлава дремала рядом с ними, положив под голову белую руку. На какой-то безумный миг Совьон показалась, что это музыка певуньи камня погрузила ее в чудовищно глубокий сон. Но нет — Рацлава не имела над ней власти.

Все было не так, не так. Кинжал неправильно лежал в руке, звуки с запозданием текли в уши, и предметы перед глазами плясали и дробились. На нетвердых ногах Совьон приблизилась к выходу и, резко отдернув пыльный полог, вынырнула под небо.

Первое, что она увидела, — своего ворона. Каркая, связанная птица каталась у ее ступней, тщетно пытаясь сорвать путы и забиться в шатер. Лагерь заволок туман, но не такой, как на Недремлющем перевале. Этот туман был белым-белым и густым, словно кисель. Ноздреватым, тяжелым — он стелился по земле, будто пуховое облако. Ворон надеялся докричаться до хозяйки. Пахло топью и смертью, птичьи крылья были перевязаны длинной болотной травой.

Когда Совьон взрезала путы, то увидела, что у кинжала в ее пальцах рукоять красная, выточенная в форме скалящегося медведя. Чужая рукоять. И оружие чужое — вопль заклокотал в гортани, да вырваться ему было не суждено. Пошатываясь, Совьон шла, и туман расползался перед ней, обнажая черную землю с примятой травой. Совьон шла — босая, с косой, заплетенной только у самого кончика, в неподпоясанной рубахе и штанах, задранных до щиколоток. Рукава были небрежно и неровно закатаны, а рубаха открывала ключицы, но сейчас женщина и не думала о том, что кто-то из каравана увидит ее родимые пятна и что это вызовет кривотолки.

Воины в палатках спали мертвым сном — никого не разбудило забрезжившее утро. Сторожевых Совьон нашла у потушенного костра: шалаш обгорелых веток, сквозь которые струился дым. Один сторожевой лежал, завалившись набок, и кровь у его перерезанного горла успела потемнеть. Голова второго лопнула от удара, замарав законченные, окольцовывавшие кострище камни.

Третий, с разорванным ухом, распластался на склоне, уходившем к реке, — бросился на собственный меч.

Совьон вложила пальцы в рот и громко, залихватски, протяжно засвистела.

Так отряд узнал, что ночью в лагерь наведались мереки — лукавые духи топей. Их владения начинались в лесу, у которого остановился черногородский караван. Мереки натворили много мелких бед — связали ворона Совьон и остригли гривы нескольким коням (к одноглазому Жениху подойти так не решились), в пару палаток запустили крыс и ужей, решили поменять местами оружие воинов и пустить болотный мох по колесам телег, но главное — посеяли раздор между тремя сторожевыми. В конце концов, один из них, Корноухий, рассвирепев, убил двух других, но не смог уйти далеко: безумие одолело его.

Их положили в рыхлую землю у реки. Тойву смотрел, как зернистая почва укрывала окоченевшие тела, — наравне с другими предводитель рыл своим воинам могилу и сам засыпал ее. А когда выпрямился, стал страшен: рыжие косы змеились по запачканным черным плечам, и руки были в земле до локтей. Взгляд Тойву дрожал от отчаяния и бессильной злобы — даже Оркки Лис не решался ничего говорить. Над рекой плыли ошметки голубеющего тумана.

— Предводитель, — произнесла Совьон, когда сторожевых похоронили. Женщина выждала: люди отряда направились собирать палатки и сниматься с места, и никто из оставшихся рядом — ни Тойву, ни Оркки, ни Лутый, утирающий заляпанный почвой лоб, — не узнал ее голоса.

Тойву взглянул на Совьон и, переменившись в лице, как-то беззащитно, рассеянно кивнул. Из-за пояса вытянул кривой кинжал.

— Это твой, — сказал он. — Его вложили в мои ножны.

А потом забрал из пальцев женщины свой, с медвежьей головой на красной рукояти. Лутый, стоя за спиной у Оркки Лиса, промакивая краем рубахи вспотевшее лицо, вскинул голову и на мгновение ужаснулся: он никогда не видел Совьон такой мертвенно-бледной. Такой напуганной, с бескровными губами и глазами, в уголках которых накипела слеза. И уже когда Оркки увел его к одной из телег, когда солнце засияло в полную силу, он вспомнил начало октября и подножие Недремлющего перевала. В тот день березы утопали в медовом и алом, а Лутый и его друзья — вместе с еще живым Корноухим и здоровой Та Ёхо — метали ножи в одно из деревьев на предгорье. Кажется, Лутый предложил Совьон присоединиться к ним. Кажется, женщина ответила ему нечто странное.