Год змея - Лехчина Яна "Вересковая" - Страница 68

— Собирайтесь, — сказал он глухо. — Пора в дорогу.

И они продолжали свой путь. С одной повозкой и на тех конях, что не сбежали в леса. Поход завершался, и от этого у Лутого холодело в груди — они так долго ехали, так долго, а теперь на душе было тоскливо и пусто. В последнее время отряд почти не останавливался на привалы и почти не жег огней. Воины спали на земле, завернувшись в плащи, и стреляли теплую дичь, которую готовили на едином для всех костерке. Шли дни, и под копытами коней хрустели облетевшие листья цвета осеннего золота, смешанные с еще зелеными. Ровное плато сменялось южным Змеиным взгорьем — царство Сармата-дракона. Леса становились реже и постепенно наливались медом и медью. Попадались обугленные вековечные сосны и поляны, выжженные дотла; некоторые из них до сих пор были черны, а некоторые уже зарастали травой. Отряд, следуя указаниям черногородского князя, осторожно объезжал встречные деревушки — маленькие, уютные, с узорчатыми ставнями и деревянными крылатыми змеями, вырезанными на крышах. Лутый разглядел это, однажды отправившись на разведку, — похоже, так жители старались сыскать снисхождение Сармата.

Над головой чирикали птицы, а в кустах возилось мелкое юркое зверье. Лутый поскреб щеку, скрытую новой грубой повязкой, которая мало чем отличалась от прежней. Он прямо сидел в седле — телесные раны заживали, а о других думать не хотелось. Затягивались глубокие порезы и рытвины, исчезали ожоги, и боль вытекала из костей и мышц. Даже Та Ёхо, не слезавшая со спины своей верной мохнатой лошадки, почти наступала на покалеченную ногу; нос Оркки Лиса перестал кровить, даром что навечно остался искривленным.

Тяжеловато приходилось лишь драконьей невесте — теперь повозкой управлял Гъял, и в ней везли приданое. Совьон взяла Рацлаву к себе в седло, но та, похоже, совсем не привыкла ездить верхом и оттого была усталой и серой. Сейчас она носила свои самые простые дорожные платья с полосами вышивки на груди и животе. Заплетала две самые простые косицы, которые быстро лохматились на теплом ветру. «Какую же невесту мы отдадим Сармату, — размышлял Лутый, пожевывая во рту былинку. — Измученную, с бедрами, стертыми до крови, — хорош подарок».

Лутый ударил пятками в лошадиные бока. Конь, фыркая, погарцевал на хрустящей листве.

— Батенька! Вели посмотреть дорогу. — Впереди вырастал неожиданно густой сосняк. Следовало проверить, пройдет ли там повозка.

— Ну, — отозвался Оркки Лис, натягивая поводья, — ступай. — И Лутый метнулся в деревья.

Здесь так чудесно пахло смолой и свежестью, мягкой травой и сладкими ягодами. Иголки путались в изжелто-русых волосах, но не кололи. Высились сосны — красивые, стройные, исполинские, будто из детских сказок. Лутый ехал меж ними, выискивая дорогу пошире. И вскоре он почувствовал, что та начала меняться. Одна тропа убегала вправо и, перетекая через медовые кусты, плавно клонилась вниз. Вторая вела к обрыву — здесь над далекой низиной нависал огромный пласт земли и камня. Лутый осторожно поехал прямо и затаил дыхание у самой пропасти.

Вид очаровывал.

Внизу — зеленая долина и гребни вихрастых деревьев. Широкие реки, голубые-голубые и ветвистые, будто жилы. Они текли к горам, огибавшим долину с противоположного края, и солнце бросало на все желтые и красные блики, слепя Лутому глаз. У хребта одна из гор держалась обособленно — у ее подножия реки сливались в единый исполинский поток. Свет окрашивал ее вершину в осеннее золото, а вокруг порхали крохотные точки — птицы, собиравшиеся в неуемные стаи.

Матерь-гора.

Лутый задохнулся и обхватил пальцами горло, будто желал сорвать невидимые путы.

…Им понадобилось еще несколько дней, чтобы спуститься на равнину и приблизиться к рекам подле Матерь-горы. Здесь отряд остановился на последний в этом походе ночлег. Воины наконец-то разложили невестин шатер из малахитового шелка и развели жаркий оранжевый костер — у логова Сармата-змея не нужно было бояться ни воров, ни разбойников. Только самого дракона. Весь отряд долго сидел у огня — дольше, чем обычно, и ночь успела разойтись.

Ах, ну что это была за ночь! Вроде та же густота чернильного неба и то же пение цикад, те же запахи дымка, отцветающих трав и жареного мяса, но ощущалось иначе.

Рацлава сидела рядом с воинами и играла на свирели. До смешного незатейливо, но ее музыка отзывалась где-то под кожей. Она напоминала им о доме, о деревенских песнях и плясках у костра, о пшенице и яблоках, о матушкиных колыбельных и поцелуях в волосы, пахнущих ушедшим летом. «Зачем ты делаешь это, — думал Лутый, запрокинув голову. Ему страшно хотелось запомнить и это небо, и эти звезды, и эти отблески лагерного пламени. — Я-то пойду с гобой в недра Матерь-горы, а этим людям нужно суметь жить дальше. Зачем ты рвешь им сердца своей простой мелодией так, как не смогла бы измучить самой искусной трелью? Ах, Сарматова невеста, перестань, — даже Совьон, спокойная, каменная Совьон, не уронившая ни слезы, когда хоронили Тойву, плачет, слушая тебя».

По щекам воительницы текла вода, которую она небрежно смахивала ладонью, но лицо оставалось по-прежнему невозмутимым. Та Ёхо рядом с ней покачивалась и будто бы норовила заскулить от боли, хотя едва ли ее беспокоила нога. Оркки Лис бросал в костер пожелтевшие травинки и, не мигая, смотрел, как они съеживались в огне. В подрагивающем воздухе летала мошкара.

— Сыграй своему жениху так же, — хрипловато сказал он и кивнул куда-то в сторону, за потерянного Гъяла, не отводя взгляда от пламени, — и, может быть, он тебя отпустит.

— Не отпустит, — ответила Рацлава, отняв губы от свирели. Неспешно поправила расшитую по подолу юбку, подоткнутую под колени, — завтра у нее будет другое платье, самое дорогое, самое нежное.

Стоило ее песне развеяться, как Оркки поднялся на ноги и, отряхнув ладони от травы, похлопал Лутого по плечу.

— Пойдем-ка, поговорим.

Они говорили вдали от всех — костер рассеянно дымил в ночи. Лутый сидел на сухом пне, постукивая носком сапога по шляпкам грибов, рассыпанных по земле. Оркки ходил перед ним — взад-вперед, будто рыскающий зверь.

— Отдадим девушку, — голос его звучал сипло и непривычно тревожно, — направимся в Бычью падь. К Малгожате Марильевне, сестре нашего князя, хотя какая она нынче Марильевна, когда замужем за хозяином Бычьей пади… Говорят, муж у нее по струнке ходит… Князь сказал, Малгожата даст нам приют и пищу на обратный путь. Сейчас, думаю, даже охрану — нас ведь так мало…

— Знаю, батенька, — сонно сказал Лутый, вновь смотря на крошки звезд. Какие же они были сегодня яркие и красивые.

— Из ее владений я напишу в Черногород письмо. — Оркки резко остановился и заговорил серьезнее прежнего. — Обо всем, что случилось.

— Пиши, батенька, — мягко согласился Лутый, слушая вполуха. Все равно он тогда уже будет очередной вещью, отданной дракону, — ходили сплетни, что Сармат не слишком нуждался в присланных слугах. Похоже, у него было довольно своих, и все рабы, отправленные ему вместе с невестами, являлись лишь символами трепета и глубокого уважения. А еще это считалось одной из самых страшных казней, какую только придумали в Княжьих горах, — Лутый так и скажет Сармату. Мол, черногородцы осудили его и обрекли на заточение в Матерь-горе. Если, конечно, Сармат действительно бывает человеком и Лутый увидит его за остаток этого года: коли рабы не слишком нужны дракону, зачем ему вообще встречаться с ними?

— Послушай. — Оркки опустился на корточки перед Лутым и несильно, с отеческой любовью потрепал его за ухо. — Я могу написать, что ты погиб или потерялся в битве. Тебе необязательно отправляться к Сармату. Уедешь, куда душа пожелает. Ты найдешь себе другого князя или господина. И ты найдешь себе невесту и новых лихих друзей. Если захочешь, вернешься в Черногород спустя время — никто не обвинит, если скажешь, что разбойники сильно ранили тебя, а мы решили, что ты мертв, и оставили твое тело в лесу.

Лутый смотрел в напряженное, почти умоляющее лицо Оркки Лиса. До чего ему, наверное, было тяжело: его друг пал, и его люди пали, а успех всего похода оказался под угрозой. Но Лутому ли не знать, что Оркки относился к нему как к сыну и его смерть пережил бы еще тяжелее, чем гибель Тойву? До чего же было непривычно видеть его таким: Оркки Лис, хитрый и сдержанный, сидел перед ним, и глаза его светились лихорадочной надеждой, а рука цеплялась за его руку.