Лунная радуга. Этажи
(Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич - Страница 39

— Мы обещали не играть в пинг-понг…

— Я немножко… Чтобы не терять квалификации… Ты помнишь наш разговор на кухне, когда мы чистили картошку?

— Помню.

— Все-все? Повтори.

— В зрелом возрасте люди обычно уверяют, что годы летят быстро, что многое забывается, как сон. Школьные дни кажутся мне сном, который я видел на рассвете. И ты мне приснилась. И разговор на кухне приснился… Сны нельзя разыгрывать, как пьесу. Потому что присниться может черт знает что.

Она встала из-за стола, взяла потухшую сигарету и, чиркнув спичкой, подошла к окну. Там тускнел вечер. Мелкие капли дождя дробили стекло. Она повернулась спиной к окну. Я плохо видел ее лицо. Темный силуэт. И все.

— У тебя есть девушка? — спросила она.

— Мне не хочется говорить о моей девушке…

— Мой приход. И наше уединение в комнате не скомпрометируют тебя в ее глазах?

Я пожал плечами.

— Люди иногда несправедливы, — сказала она. — Они с большей охотой поверят, что мы валялись с тобой в постели, нежели в наш серьезный разговор.

— Порой мне кажется, что плохого в жизни гораздо меньше, чем об этом принято болтать. Все немного приукрашают свои подвиги.

Она сказала:

— Зажги свет.

Я проводил ее к электричке. Мы стояли на пустынной платформе. Было уже темно. И поезд, шедший в Москву, осветил нас. Алла сощурилась. Повернулась к поезду спиной, сказала:

— Непонятный ты…

— А может, непонятый?

Она не ответила. Шагнула в тамбур. И я почувствовал, что это все. Если раньше была какая-то недосказанность, надежда, безумие, то теперь все точно, ясно, как в приговоре. Только в несправедливом…

И кажется, она почувствовала это тоже. Повернулась ко мне лицом. И лицо ее не было больше красивым и грустным, как у мадонны. И ни за что на свете я не смог бы рассказать, какое это было лицо, потому что оно показалось мне вспугнутым и неприглаженным, как разворошенная ветром прическа, и чем-то напоминало лицо той, школьной Алки, с которой мы сидели на одной парте. Мне хотелось кричать криком.

Тысячелетия, племена, народы, обычаи, нравственные нормы — какой черт все это придумал! И я не крикнул, потому что был мужчиной. А ей сдавило горло приличие…

Платформа качалась, точно мы шли к кораблю на боте. И частые электрические фонари заслоняли от меня небо зыбкой, искрящейся пылью.

Было грустно. Такси укоризненно смотрело в мою сторону зеленым глазом. Я хлопнул дверкой. И назвал адрес…

Конечно, я был уверен, что приеду раньше ее, потому что такси есть такси. А ей нужно ехать до трех вокзалов. И там садиться на метро…

Я ждал на лестничной площадке, повернувшись лицом к батарее парового отопления. И не видел, что за люди поднимаются или спускаются по лестнице, и они не видели моего лица.

Ее шаги я узнал. Значит, я помнил их. Только не подозревал об этом. Она подошла ко мне. Застегнула предпоследнюю пуговицу на моей рубахе. И сказала тихо:

— Подари мне свою тельняшку.

Милый боцман, я люблю ее. А ты всегда стоял за любовь, если она настоящая. Ты учил, что матрос проверяется штормом. Любовь тоже проверяется так. И здесь все в порядке…

И все же…

Может, я плохой ученик, может, я многое не понял, но ты прости, боцман, что все это время я вел себя не лучшим образом. Оставив столько верных друзей на флоте, я почти потерял здесь единственного.

Я не закрываю дверь. Я говорю — почти… Потому что не верю в преграды, которые нельзя преодолеть.

Я только еще не знаю, как это делается. И ошибаюсь.

Но обещаю не отступать. Обещаю бороться за нашу дружбу. И я очень надеюсь на Аллу. Она поможет мне. Она попросила у меня тельняшку. Значит, мы вместе. Значит, нас двое. А я помню твои слова: «Один матрос — матрос. Два матроса — команда».