Тьма (сборник) - Датлоу Эллен - Страница 27

Мне было семь. Желание исчезнуть обуревало – как исчез Пол, чтобы больше меня и не видели. Раствориться, превратиться в тень, попасть в такое место, где люди становятся невидимыми.

Прежде, чем встретить того молодого, но очень опытного человека (так мне казалось), которого звали «Фрэнком», «Стэном» или «Джимми», я зачастил в «Орфеум-Ориентал», где образовывался и замирал от восторга, смотря фильмы с Аланом Лэддом, Ричардом Уидмарком, Гленном Фордом и Дейном Кларком. «Чикаго: последний срок», в котором они играли. «Воюющие с армией», где Мартин и Льюис запутались в одном парашюте. Фильмы с Уильямом Бойдом и Роем Роджерсом. Разинув рот, я поглощал фильмы о шпионах и гангстерах, смотрел на пылких героев и загадочных мерзавцев, сопереживая тем и другим.

Я помню лихорадочные, горящие глаза Ричарда Уидмарка, гнев Алана Лэдда, коварные, настороженные, «женские» глаза Берри Крёгера. Меня восхищал яркий, необычайно элегантный киномир.

Когда мне было семь, отец зашел в ванную и увидел меня разглядывающим собственную физиономию в зеркале. Он мгновенно разъярился и шлепнул меня – не в полную силу, но больно.

– Ну и на что ты там пялишься? – спросил он, занеся руку для нового шлепка. – Что ты видишь?

Ничего, – ответил я.

– Вот это верно. Ничего.

Будучи плотником, он работал с каким-то внутренним бешенством, ощущая себя проигравшим, и постоянно ворчал на нехватку денег, словно существовало, какое-то вечно недостижимое их количество, способное его удовлетворить. По утрам он отправлялся на работу окаменевшим от гнева, о котором даже не догадывался; по вечерам иногда приводил из бара каких-то людей. Они приносили в бумажных пакетах прозрачные бутылки миллеровского пива марки «Высший свет». Бутылки с шумом ставились на стол, возвещая: «Мужчины пришли!» Моя мать работала секретаршей. Она возвращалась с работы раньше отца и за несколько часов успевала накормить моих братьев-двойняшек и меня, уложить нас спать и вымыть посуду. Так что кухня оказывалась в полном распоряжении кричащих и хохочущих мужчин.

Отца считали превосходным плотником. Невзирая на снедавший его гнев, он работал медленно и спокойно. Как я теперь понимаю, всю любовь, которая была у отца, он тратил на арендованный гараж, служивший ему мастерской. В свободное время он слушал по радио репортажи о бейсбольных матчах. Отец обладал профессиональным тщеславием, но не имел личного и потому счел, что незачем разглядывать в зеркале физиономию вроде моей.

Поскольку в зеркале я увидел «Джимми», то подумал, что отец тоже его видел.

В одну из суббот мы всей семьей погрузились на паром и поплыли через озеро Мичиган в Сагино[2]. Целью путешествия было само путешествие. В Сагино паром минут двадцать постоял у причала, развернулся и поплыл в обратном направлении. Мы путешествовали целой компанией. Вместе с нами плыли подруги матери – женщины того же возраста, что и она, наслаждающиеся уик-эндом. Некоторые были с мужчинами, похожими на моего отца: в фетровых шляпах, мешковатых расклешенных брюках и ботинках – исключительно для выходных. Ярко-красная губная помада женщин оставляла следы на их сигаретах и передних зубах. Они много смеялись и повторяли слова, вызывавшие у них смех: «хот-дог», «скользить и поскользнуться», «оперная певица». Через полчаса после отплытия мужчины скрылись в баре, наглухо отгороженном от остальной палубы. Женщины, в том числе и моя мать, составили стулья в протяженный овал и уселись курить, смеяться и сплетничать. Их руки с зажатыми сигаретами то и дело взмывали в воздух. Мои братья-двойняшки носились по палубе, расстегнув рубашки. Волосы налипали на потные лбы. Время от времени они ссорились, и тогда мать усаживала их на свободные стулья. Я тоже сидел там, упершись спиной в перила и замерев. Если бы меня спросили: «Что ты намерен сегодня делать?» или «Что ты хочешь делать всю свою жизнь?», я бы ответил: «Я хочу остаться здесь. Хочу остаться здесь навсегда».

Через какое-то время я встал и ушел от женщин в бар. Его стены были облицованы темным пластиком, имитирующим крупноволокнистое дерево. В замкнутом пространстве пахло пивом и сигаретами, и стоял гул мужских голосов. Мужчин было человек двадцать. Они толпились у барной стойки и жестикулировали, размахивая полупустыми бокалами. Потом кто-то из них отделился от общей массы. Мелькнули пряди рыжевато-блондинистых волос. Человек стал поворачиваться. У меня защипало макушку головы и похолодело в животе. «Джимми». «Джимми». Но он повернулся еще, встряхнул плечами, разгоряченный пивом и мужской компанией, и я увидел, что это – незнакомый мне человек, а вовсе не «Джимми».

Я думал: «Когда-нибудь, когда я стану свободным, когда выберусь из этого тела и окажусь в городе, названия которого я пока не знаю, я вспомню это от начала до конца и потом навсегда освобожусь от воспоминаний».

Женщины плыли по пустому озеру и смеялись, окутанные облаками сигаретного дыма. Мужчины тоже смеялись и шумели, как ребятня на игровой площадке, где асфальт липнет к ногам и валяются маленькие зеленые осколки стекла, похожие на леденцы.

В те дни я понимал, что меня отделили от остальной семьи. Я ощущал себя островком между родителями и двойняшками. Те и другие спали на двуспальных кроватях, в двух соседних комнатах. Комнаты находились в дальнем конце первого этажа, сзади, а на втором жил слепой человек, которому принадлежал весь этот дом. У меня была отдельная кровать. Она стояла в комнате братьев, и двойняшки мне завидовали. Невидимая линия больших прав отделяла мою территорию и имущество от всего того, что принадлежало им.

А теперь я расскажу, с чего начинался день на нашей половине двухквартирного дома. Мать вставала первой. Мы слышали, как она плещется в душе. Затем она шла в кухню, и оттуда доносилось поскрипывание ящиков буфера, лязг тарелок, которые она расставляла на столе. В комнату проникал запах бекона – его мать жарила отцу на завтрак. К этому времени отец тоже вставал. Подойдя к нашей двери, он барабанил в нее, окликал двойняшек и рычал:

– А ну живо поднимайтесь, иначе я войду и будет хуже!

Двойняшки вытряхивались из кровати и тут же затевали шумную щенячью возню. Дождавшись, когда отец освободит ванную, мы вталкивались туда втроем. В ванной было влажно и душно; пахло отцовским дерьмом, спущенным в унитаз, но еще пронзительнее, почти осязаемо, пахло ею бритьем – пеной и сбритой щетиной. Окружив унитаз, мы мочились туда втроем, а мать уже торопила нас. Она всегда суетилась по утрам, запихивая двойняшек в одежду, чтобы отвести их к миссис Кэнди, которая тоже жила на нашей улице. За присмотр над моими братьями ей платили пять долларов в неделю. Родители считали, что после завтрака я отправлюсь в Летнюю игровую школу и буду там скакать и прыгать под надзором двух девчонок-подростков, живших в соседнем квартале (в Летней школе я был всего дважды). Надев чистое нижнее белье, носки и облачившись в свои повседневные штаны и рубашку, я шел на кухню, где отец заканчивал завтрак. Он ел полоски бекона и золотисто-коричневые ломтики хлеба, которые блестели от масла. Рядом с тарелкой стояла пепельница с дымящейся сигаретой. К этому времени мать и двойняшки уже уходили. Мы с отцом ели под музыку, которую не заказывали: на втором этаже слепой владелец дома садился в гостиной за пианино и начинал бренчать. Мой завтрак состоял из миски овсянки и стакана молока. Когда я усаживался, отец бросал на меня короткий взгляд и тут же отворачивался в сторону. Чувствовалось: отец уже зол на слепца, которому в такую рань приспичило тренькать на своем пианино. Когда отец сердился, он потел. Вот и сейчас его лоб и щеки блестели, как золотистые ломтики хлеба. Бросив на меня еще один короткий взгляд и зная, что дальше оттягивать этот момент невозможно, он устало лез в карман и вываливал на стол две монеты в двадцать пять центов. Одна монета шла в уплату девчонкам-старшеклассницам, вторая предназначалась мне на еду.

– Деньги не потеряй, – буркал отец, видя, как я опускаю монеты в свой карман.