Миллион с Канатной - Лобусова Ирина - Страница 1

Ирина Лобусова

Миллион с Канатной

Глава 1

1919 год

Старый вислоухий пес с облезшим хвостом семенил вдоль железнодорожной насыпи, обгоняя вагон. Светлые подпалины пробивались через его грязную шерсть, а в слезящихся глазах застыло выражение унылой покорности судьбе. Это выражение как можно точно характеризовало ту холодную, грязную осень, которая грустила за закопченными окнами медленно двигающегося поезда.

Разбитый вагон, в котором ехала Таня, представлял собой нечто среднее между теплушкой и первым классом. От первого класса были грязные окна, с которых давно содрали шторы, а от теплушки — отсутствие большинства сидячих мест. Непонятно по какой причине скамьи для сиденья в вагоне были выломаны с «мясом», впрочем, так же, как и перегородки между купе. И лишь где-то оставались поломанные остовы, на которых можно было кое-как сидеть.

На все это страшно было смотреть. Как сказала одна из немногочисленных пассажирок этого странного поезда, он был «обчищен для нужд пролетариата», и всем своим видом как бы дополнял промозглую осень, которая безрадостно тянулась за окнами.

Прислонившись к холодному стеклу воспаленным лбом, Таня с тоской наблюдала за вислоухим псом, сама себе напоминая это бездомное животное.

Поезд полз так медленно, что, казалось, не движется вообще. Охая и кряхтя железными костями, он останавливался на каждом полустанке, на каждом отрезке пути, словно пытаясь задержать навсегда уходящее прошлое.

Рельсы были раскурочены. Изредка вдоль железнодорожной насыпи виднелись почерневшие, обуг­ленные останки чего-то. Таня все не могла разобрать: то ли это горели дома, то ли пожар уничтожил деревья и телеги.

Местность была страшной, пустынной. Темными ранами на обличье земли чернели голые, абсолютно голые заброшенные поля, на которых ничего не росло — и уж, похоже, ничего вырасти не могло. Их было значительно больше, чем сел, встречающихся на протяжении этой долгой унылой дороги по направлению к Измаилу.

В течение всего пути Таня сто раз уже успела раскаяться в том, что села в этот поезд. Может быть, она и выпрыгнула бы уже, и пошла назад, но... Но ей мешала воспаленная, до вздувшегося, окровавленного нарыва, гордость. И эта гордость заставляла ее сидеть на поломанной скамье, прижимаясь к стеклу горячим от таких же горячечных мыслей лбом.

На каком-то полустанке вагон заполнился людьми. Напротив Тани очутились двое: молодой мужчина и женщина. Они были настолько похожи, что нельзя было сомневаться в их родстве: брат и сестра. Даже движения и жесты были одинаковы.

Они не походили на сельских. На женщине была хоть и потрепанная, но фасонная шляпка и коричневое платье — когда-то модное, но уже с заплатами на локтях. На мужчине — военная шинель с сорванными погонами. Дама сжимала ручку пузатого саквояжа. Кожа его лопнула сразу в нескольких местах, и оттуда вылезали какие-то сизые, неопрятные куски пакли.

Все это вместе свидетельствовало о страшной, ужасающей бедности, которая вдруг обрушилась на мир.

Тане подумалось, что и сама она выглядит не многим лучше в этом перевернутом мире, где женщины больше не носят новых платьев. А вместо румян на их лице — выражение отчаяния и печали, похожее на застывшую маску.

— Вы до Измаила едете? — Женщина вдруг повернулась к Тане, и в глазах ее появилось даже нечто похожее на блеск — так приятно было для нее присутствие собеседницы.

— Не знаю еще, — Таня устало качнула головой.

— А мы с братом от самого Аккермана едем. Говорят, что в Измаиле тиф. — Она даже не вздохнула, говоря о тифе как о самых привычных вещах; собственно, так и было в том мире, где они все очутились.

— Где его сейчас нет, — в тон ей ответила Таня, всмотревшись в усталое лицо женщины и сразу увидев в нем благородство. В прежние времена она могла быть классной дамой, курсисткой. Но сейчас, здесь это был всего лишь придорожный листок, подхваченный ветром...

— Можем и не доехать до Измаила, — вмешался в их разговор брат, — говорят, на пути банды. Вдоль всего железнодорожного полотна. Поезда обстреливают.

— Слухи это! — Сестра всплеснула руками. — Мало ли что говорят! Мы ведь думали, что и поезда не ходят. А вот едем.

В этот момент, как бы противореча ее словам, поезд издал какой-то утробный хрип и вдруг резко стал, задрожав всем своим металлическим телом.

— Воронка... Снаряд... Облава... — раздались голоса, сразу со всех сторон, и тут же появился провод­ник. Хитрый и жадный (чтобы зайти в вагон, Таня сунула ему деньги), этот пролетарий зло поблескивал глазами, злорадно потирал руки и хрипло приговаривал, идя по всем вагонам:

— Ну что, буржуи, приехали? Воронка в рельсах! Если залатают до конца дня, поедем... — и шел дальше.

Чувствуя, что сходит с ума, что не высидит здесь больше ни единой секунды, Таня вдруг сорвалась с места, прошла стремительно через весь вагон и остановилась в открытых дверях, глядя на железнодорожную насыпь.

Оказалось, что они стоят возле какого-то села: в отдалении виднелся приземистый, серый барак железнодорожной станции, чуть поодаль на боку лежала перевернутая крестьянская телега, а вдалеке виднелись камышовые крыши убогих хижин.

— Не выходите, — за спиной у Тани внезапно вырос брат соседки из поезда, — они без предупреждения стреляют.

— Кто — они? — с недоумением и пренебрежением, которого она не смогла скрыть, обернулась к нему Таня: ей вдруг подумалось, что явный интерес, который проявлял к ней этот жалкий человек — уставший, небритый, почти больной, в старой, с чужого плеча, шинели, — выглядит абсолютно неуместно и просто нелепо.

— Здесь кто угодно может быть. — Мужчина, уловив интонацию Тани, тем не менее сделал шаг вперед, словно загораживая собой ее. — Банды, красные, дезертиры всех мастей. Они на еду идут. По поселкам ходят.

— Откуда вы знаете?

— На фронте был, офицером.

— Вы красный? — нахмурилась Таня.

— Почему обязательно красный? Вы ведь тоже не крестьянка, —усмехнулся он.

— Ну да, я воровка, — бросила Таня с вызовом, — воровка с одесской Молдаванки.

Мужчина захохотал. И Таня вдруг почувствовала, что этот смех стал его страшной ошибкой — за эти секунды она успела его возненавидеть. А почему — не могла бы и сама сказать.

— Одесса не под красными, и никогда не будет под красными, — мужчина вдруг заговорил быстро и тоном заговорщика: — Скоро придут части Добровольческой армии, и тогда...

— Зачем вы мне все это говорите? — фыркнула Таня. — А если я донесу?

— Я чувствую в вас родственную душу. Вы не донесете...

Выстрелы раздались в тот самый момент, когда Таня уже собиралась ответить что-то меткое, язвительное, подходящее к случаю. Она всегда была остра на язык, а теперь, когда нервы ее были напряжены до предела, и вовсе не собиралась сдерживаться в выражениях.

Но выстрелы — много выстрелов, один за другим — вдруг заглушили весь поток ее слов, всё, что она могла сказать. Они прозвучали барабанной дробью самого настоящего Апокалипсиса, заставив ее прижаться к двери тамбура.

— Вы слышите это? — схватив Таню за руку, мужчина почти силой затолкал ее обратно в вагон. И вовремя.

Из серого барака станции вышла группа людей в какой-то непонятной форме. Вроде бы военной, но даже издалека можно было разглядеть, что на них самые настоящие обноски. Их было трое. И у одного из них — самого старого, с клочковатой, торчащей во все стороны бородой — босые ноги были обмотаны каким-то бесформенным тряпьем, потерявшим цвет. Эти жуткие обрывки ткани сливались по цвету с землей, и казалось, что ноги мужчины до колен черные.

Он шел впереди остальных, как-то картинно неся длинную винтовку со штыком наперевес. Двое за ним что-то волочили по земле.