Миллион с Канатной - Лобусова Ирина - Страница 11

Глава 5

Унылый осенний дождь колотил по жестяному навесу вывески. Сидя за угловым столиком возле самого окна, Володя Сосновский в тусклом электрическом свете рассматривал содержимое рюмки с аперитивом.

Собственно, что это за аперитив? Одно название! Второсортный спирт, разбавленный водой. Мутноватая жидкость с привкусом сивухи и нефти. Давно ушли в прошлое дорогие вина, вкусные ликеры и марочные коньяки — неотъемлемая визитная карточка шикарных заведений во французском стиле. Теперь, в годы разрухи и постоянной войны, о таком можно было только вспоминать. И в самом дорогом заведении подавали дешевый самогон, выгнанный из какой-нибудь перегнившей браги, никчемный и вонючий, точь-в-точь как человеческая жизнь.

Володя с тоской поставил рюмку на стол и, подперев щеку кулаком, как царевна Несмеяна из детской сказки, уставился на пеструю публику, заполнившую новоявленное кабаре. Он вспоминал о прошлом, о том времени, когда сам был владельцем кабаре, и еще о том, как ликвидировал все свои дела в качестве владельца ночного заведения.

Тогда ему повезло: еще до того момента, как кабаре закрыли власти, он успел его продать. Само заведение, можно сказать, не приносило ничего, но дом, где оно находилось, был расположен в очень хорошем месте. Это и сыграло свою роль — сделка оказалась выгодной. Володя успел положить деньги в банк, который сохранился при всех властях. И процентов от этой суммы хватало, чтобы как-то жить.

Сосновский рассматривал пеструю публику и думал о том, какой жестокий крен дала его жизнь. Отправляясь в Аккерман разгадывать загадку призраков, он бредил вселенской славой, которую принесет ему эта история, мечтал покорить с ней мир, написать свой лучший роман. Но когда он вернулся, вдруг оказалось, что не существует ни газеты, ни вообще тех, кого могла заинтересовать эта история. За месяц до белого восстания в городе большевики решили газету закрыть. Оказавшись без работы, Володя кое-как сводил концы с концами, живя на проценты и подрабатывая репетиторством, давая уроки французского языка.

Было невероятно унизительно вдалбливать изящные французские глаголы в тупые головы маменькиных сынков и скудоумных дочек, которые никогда-никогда не заговорили бы на французском так, как говорили в салонах его родного Петербурга. В доме Сосновских все было поставлено так, что французский стал для Володи вторым родным языком. По-французски говорили во время обедов и ужинов, при светских беседах и всегда — до обеда, во время визитов вежливости друзей семьи и между собой, чтобы не понимала прислуга.

Но даже в страшном сне ему и привидеться не могло, что однажды придет день, когда этот любимый с детства изящный язык поможет ему не умереть с голоду в далеком приморском городе. Володя все время испытывал гнетущую тоску, которую еще больше усугубляли эти жуткие уроки французского языка. И он из последних сил сдерживал себя, чтобы не сорваться на этих тупых детей, которые не могли запомнить даже самых простых правил.

После возвращения из Аккермана его мир рухнул. И Сосновский не мог думать ни о чем, не испытывая боли.

Самой страшной болью, которая грызла его сердце и изъела весь его мозг, была боль о том, в чем он не собирался признаваться себе даже под страхом смертной казни. Эта боль была о Тане. Постоянно, день за днем он видел только ее лицо, оно преследовало его наяву и во сне. А еще отчаянная мысль осознания, что Таня ушла, превратив его в человека, больше не способного радоваться жизни.

Таня была его тайной бедой. Володя не понимал, почему она так поступила. Где-то в глубине души он осознавал какое-то далекое, едва уловимое чувство своей вины, но не мог четко обозначить его, а тем более облечь в слова.

В первые дни после возвращения в Одессу Сосновский не мог даже ходить по улицам, потому что везде, в каждой встречной девушке ему чудился силуэт Тани. Однажды он три квартала шел за темноволосой барышней, смутно напомнившей дорогой облик. И только когда девушка с тревогой обернулась, ускоряя шаг, он вдруг понял, что с Таней она не имеет ничего общего, и это открытие полоснуло его, как ножом. Он сам не думал, даже не догадывался никогда, что способен испытывать приступы такой сильной боли. Но после возвращения в Одессу всё в жизни Володи пошло не так. И, пытаясь склеить разбитые куски своего сердца, он на самом деле разбивал его все больше и больше.

Сосновский равнодушно встретил взятие Одессы белым десантом и совсем не потому, что симпатизировал большевикам. Живя долгое время среди красных и общаясь с ними, он видел и знал то, чего не видели наивные мальчики в нарядных мундирах, из всей воинской доблести усвоившие только, как залпом, по-гусарски, выпить бутылку шампанского. Красные были фанатиками, идейными до сумасшествия, и это безумие не могли сдержать врожденная интеллигентность, благородство и снисходительность к противнику, с детства воспитываемая в белых мальчиках. Они смутно представляли себе противника, с которым ведут борьбу, так же смутно, как в былые времена все аристократы, графы и князья смутно представляли себе душевный мир горничных, лакеев и кучеров.

Воспитанные в другом мире и по другим правилам, белые наделяли противника теми же чертами характера, которые были у них самих. Но Володя знал, что это не так. И прекрасно понимал, что красные вернутся в Одессу, причем в ближайшем будущем.

Когда же он попытался об этом сказать вслух, то стал изгоем в том мире, к которому принадлежал по праву рождения и где должен был бы оставаться своим до конца жизни.

Вместе с белыми с городе появились знакомые Володи — люди, которых он когда-то знал еще по Петербургу, которые часто посещали особняк Сосновских. Он возобновил общение с ними, стал посещать их вечера, рестораны и ночные клубы. Но очень скоро оказалось, что между ним и этими людьми пролегает глубочайшая пропасть. Многие из них приехали из-заграницы, чтобы вступить в Добровольческую армию. Находясь в эйфории, они не видели и не понимали, что происходит на обломках бывшей империи, и представляли себе эту войну как благородные баталии, в которых их предки получали награды и чины за воинскую доблесть.

Война виделась им как блестящий парад, как волнительное приключение, которое может наполнить их юношеский максимализм блестящими подвигами, о которых потом можно будет рассказывать в гостиных Парижа. Они носили нарядные мундиры и поправляли сияющие портупеи наманикюренными тонкими пальчиками. Многие из них даже толком не умели владеть оружием. Они не представляли себе, что такое стрелять в ночь, когда пули летят со всех сторон. Они были настроены оптимистично, весело, игриво и не сомневались ни секунды в том, что через месяц-другой разобьют взбесившихся мужиков и загонят их обратно в конюшни...

Однажды в одном из салонов Володя попытался рассказать о том, как страшны большевики и с каким отчаянным фанатизмом дерутся красные. Но его не поняли, своими речами он возмутил всех. Ему тут же припомнили и то, что он, бывший князь, отказался ­уехать в Париж, оставшись жить среди большевиков, и то, что он стал работать в газете красных... Общение с Володей сократили до минимума, прекратили звать его на рауты и вечера, а по городу о князе Сосновском поползли плохие слухи. Он стал изгоем в той среде, в которой родился и которую давно перерос благодаря лучшему учителю — жестокому жизненному опыту.

Володя все еще по привычке продолжал посещать места, где собирались белые офицеры, даже несмотря на то, что прекрасно видел: с ним не хотят общаться. Но он был одинок. И, боясь сойти с ума, он одинокими вечерами шел туда, где были люди и где можно было, забившись куда-нибудь в угол, почувствовать себя частью этой толпы, в то же время находясь вне ее.