1812. Великий год России
(Новый взгляд на Отечественную войну 1812 года) - Троицкий Николай Алексеевич - Страница 80

Кроме того, теперь заявил о себе и русский флот. Вообще при Александре I он был «в забросе»[1028]. Преданы были забвению его славные традиции, отстранены от дел лучшие флотоводцы — Ф.Ф. Ушаков и Д.Н. Сенявин. Корабельным флотом командовал англичанин Е.Е. Тет, гребным — немец А.В. фон Моллер, военно-морское министерство возглавлял француз И.И. Траверсе. В начале войны флот бездействовал, но, как не без оснований полагал Н.Д. Каллистов, его неуязвимость для французов была одной из главных причин, заставивших Наполеона отказаться от наступления на Петербург[1029]. В сентябре же и корабельный и гребной флот на Балтике пришел в движение: моряки перевезли из Финляндии корпус Штейнгейля, а 29 сентября освободили Митаву, занятую еще в июле пруссаками из корпуса Макдональда[1030]. Тем самым флот тоже подготавливал условия для русского контрнаступления.

При том соотношении сил, которое сложилось к середине октября, переход русских войск в контрнаступление стал вполне назревшей задачей. Важно было определить время и место первого удара. 15 октября генерал-квартирмейстер К.Ф. Толь предложил план нападения на авангард «Великой армии» под начальством И. Мюрата, который беспечно располагался на р. Чернишне в 6 км от русского лагеря. Мюрат имел всего 20 тыс. человек (3. Т. 2. С. 469; 39. T. 2. С. 215), однако штаб Кутузова исчислял его силы «тысяч в 50» (20. Ч. 2. С. 16), поэтому предполагалось окружить и уничтожить их силами почти всей русской армии: семи пехотных и четырех кавалерийских корпусов, казаков и даже партизан (2. С. 496–497). Кутузов одобрил этот план и приказал всем корпусам выступать из Тарутина к Чернишне с 18 часов 16 октября, чтобы за ночь выйти во фланг и в тыл противнику и атаковать его на рассвете 17-го (Там же. С. 494). Но в 20-м часу 16-го Кутузов узнал, что корпусные командиры еще не получили диспозицию к атаке. Рассерженный фельдмаршал отменил атаку и потом вновь назначил ее на 18 октября (20. Ч. 2. С. 9, 12–13).

Главная роль в сражении отводилась трем ударным колоннам правого крыла русской армии под общим командованием барона Л.Л. Беннигсена. Кутузов, согласно диспозиции, должен был находиться на левом крыле (2. С. 496; 20. Ч. 2. С. 5–6). Выступили в полночь. «Палаши были обернуты полотенцами, чтобы не стучали, — вспоминал участник атаки. — Разговаривать и курить было строго запрещено. Таким образом зашли чуть свет в тыл к французам»[1031].

Перед самой атакой выяснилось, что две из трех ударных колонн (К.Ф. Багговута и А.И. Остермана-Толстого) заблудились в лесу и отстали. На месте оказался только В.В. Орлов-Денисов с первой, кавалерийской, колонной из десяти казачьих и пяти гвардейских полков (2. С. 496–497). Он и начал атаку, смяв и обратив в бегство левое крыло Мюрата. Но пока выходили на ударные позиции 2-я и 3-я колонны русских, Мюрат, «собрав все, что только было под руками», встретил их огнем и контратакой (35. Т. 2. С. 95). При этом был убит генерал-лейтенант Багговут, а вскоре контужен Беннигсен. Отбиваясь от атак подходивших к месту боя свежих русских колонн, Мюрат отступил к с. Спас-Купля (2. С. 498; 32. Т. 7. С. 666–667).

Всего с русской стороны приняли участие в бою, кроме кавалерии Орлова-Денисова три пехотных корпуса (2-й, 3-й и 4-й) и конница левого крыла, которым командовал М.А. Милорадович (20. Ч. 2. С. 18). Этих сил хватило бы для решения задачи — окружить и уничтожить 20-тысячный авангард Мюрата, если бы русские войска действовали более оперативно и согласованно. Но внезапный удар одновременно силами трех колонн правого крыла не удался. Войска же центра и левого крыла, кроме конницы Милорадовича (т. е. 6-й, 7-й и 8-й пехотные корпуса, гвардия и кирасиры), «в огне не были» (Там же). Кутузов остановил их, а на просьбы Беннигсена, Милорадовича и Ермолова о преследовании Мюрата ответил: «Если не умели мы поутру взять Мюрата живым и прийти вовремя на места, то преследование будет бесполезно. Нам нельзя отдаляться от позиции» (24. Т. 3. С. 256–257).

Эти слова Кутузова говорят о том, что он не был удовлетворен результатами операции. Еще более недоволен был Коновницын, заявивший, «что Мюрат должен был истреблен быть, что, напротив того, ему дана возможность отступить в порядке с малою потерею и что никто не заслуживает за это дело награды» (26. Т. 21. С. 225). По сравнению с тем, что планировал штаб Кутузова, успех действительно оказался меньшим. Но сам по себе он был все-таки выдающимся. Во- первых, Мюрат понес отнюдь не малую потерю: 2500 убитых и раненых, 1000 попавших в плен, 38 орудий и штандарт 1-го кирасирского полка (20. Ч. 2. С. 17–18) — первое французское знамя, взятое русскими в качестве трофея за время войны 1812 г. Русские потеряли в Тарутинском бою гораздо меньше: 1204 убитых и раненых (Там же. С. 18)[1032].

Главное же, эта первая в 1812 г. победа русских в наступательном бою была если еще не началом, то уже прологом русского контрнаступления. Она необычайно подняла боевой дух русской армии. Кутузов понимал эту сторону тарутинского успеха и гордился ею. «Не достало еще немножко щастия, и была бы совсем баталия Кремская[1033], — написал он жене. — Первой раз французы потеряли столько пушек и первой раз бежали, как зайцы» (20. Ч. 2. С. 22). С другой стороны, именно Тарутинское сражение «явилось последним, решающим толчком, заставившим Наполеона наконец выйти из Москвы» (32. Т. 7. С. 668).

Поразительный факт: 18 октября грянул Тарутинский бой, а уже на следующее утро Наполеон повел свою более чем 100-тысячную армию из Москвы. Прямая связь между этими двумя событиями очевидна, но ясно также и то, что Наполеон не успел бы за ночь подготовить эвакуацию своего воинства — подготовка была начата задолго до 18 октября.

В Москве Наполеон провел 36 дней, с 14 сентября по 19 октября. Столь долгое сидение на московском пепелище он назовет позднее «величайшей ошибкой» всей своей жизни, рассудив, что не пожар Москвы погубил его, как считали многие, а пятинедельное ожидание мира; пожар, напротив, должен был бы спасти «Великую армию», ибо он доказывал, что «русское правительство и народ не хотят вступать ни в какие переговоры» и что надо было уходить из Москвы сразу, «на другой же день по Калужской дороге» (17. С. 359).

Так рассуждали post factum и другие военные авторитеты. Например, А. Веллингтон считал, что, «войдя в Москву, Наполеон должен был бы сделать распоряжение в тот же день об очищении ее»[1034]. По мнению Дениса Давыдова, если бы Наполеон ушел из Москвы хотя бы двумя неделями раньше, он мог бы избежать постигшей его катастрофы. С одной стороны, его армия «не только избегла бы голода, но и прошла бы все расстояние от Москвы до Смоленска путем сухим и погодою ясною», а с другой стороны, русское контрнаступление еще не было бы подготовлено: «Армия наша не успела бы усилиться частию войск, формированных князем Лобановым, в самом лагере учения рекрут не пришли бы к окончанию, с Дону не успели бы прибыть 24 полка казаков, — что с находившимися при армии полками составило более 20 тысяч истинно легкой конницы, причинившей столь много вреда неприятелю во время его отступления, — дух армии не возвысился бы от победы, одержанной над неприятельским авангардом 6 (18-го по н. ст. — Н. Т.) октября, и, наконец, ход продовольствия не успел бы еще вступить в колею навыка…» (13. С. 290–291). Эти суждения человека, имя которого украшает историю войны 1812 г., справедливы. Разумеется, выиграть войну в России Наполеон не мог при любом повороте событий, но понес бы гораздо меньше людских, материальных и моральных потерь, если бы ушел из Москвы на две, а тем более на три-четыре недели раньше, в тот же день, когда занял ее.