1812. Великий год России
(Новый взгляд на Отечественную войну 1812 года) - Троицкий Николай Алексеевич - Страница 87

87

Люди и лошади захватчиков все больше страдали от голода и бескормицы. «Ежедневно гибнут тысячи лошадей», — отметил в начале ноября капитан Франсуа (35. Т. 2. С. 173). В первую же морозную ночь под Вязьмой их пало до 3 тыс. (25. Т. 4. С. 185). Массовый падеж лошадей, из которых «ни одна не была подкована так, как этого требовали условия русского климата» (19. С. 228), стал бичом армии. Кавалерия превращалась в пехоту. Из-за недостатка лошадей приходилось бросать пушки. Таким образом, артиллерия тоже превращалась в пехоту. И все терзались муками голода. Сами французы вспоминали о своих товарищах: «Они накидывались на павшую лошадь и, как голодные псы, вырывали друг у друга куски» (35. Т. 2. С. 210, 212). Генерал Н.Н. Раевский 9 ноября писал жене о французах: «Они едят собак»[1097]. Впрочем, собаки попадались им редко. Зато русские очевидцы засвидетельствовали еще до Смоленска, что французы даже «трупы своих товарищей жарили и ели»[1098]. «Вчерась, — не без удовольствия написал Кутузов жене 9 ноября, — нашли в лесу двух (французов. — H. T.), которые жарят и едят третьего своего товарища» (20. Ч. 2. С. 237). Француз А.-Ж. Бургонь сам не видел, но допускал в то время среди солдат «Великой армии» такое каннибальство: «Не нашлось бы человека, мы готовы были съесть хоть самого черта, будь он зажарен»[1099].

После Вязьмы к ужасам голода прибавились для французов ужасы морозов, правда, еще не таких, какие ждали их за Смоленском. В ночь после боя под Вязьмой ударил первый по-настоящему зимний мороз — сразу 18°. Он, по свидетельству очевидца кн. Н.Б. Голицына, «неожиданно установил жестокую зиму, которая после того не прекращалась»[1100]. По записям французов, 6 ноября на их пути было 22°, 9-го -12°, 13-го -23° мороза (39. Т. 2. С. 426)[1101]. Вообще зима 1812 г., как доказал академик М.А. Рыкачев, выдалась необычайно холодной, со средней температурой на 5–8° ниже нормы впервые за много десятилетий метеорологических наблюдений[1102]. Не зря Н.А. Некрасов полвека спустя писало России:

В 12-м году такие там морозы Стояли, что француз досель их не забыл[1103].

Мороз, северный ветер, снегопад, засыпавший дороги, с одной стороны, подгоняли голодных французов, но с другой — и обессиливали их, губили. «Великая армия» теряла от голода и холода не только боеспособность, она теряла дисциплину, порядок, армейский вид. Солдаты и офицеры, даже генералы «утеплялись» кто как мог: «зачастую генерал был покрыт плохим одеялом, а солдат — дорогими мехами»[1104]. «Они шли по дороге мрачные, и вид у них был дикий. Всадники, лишенные лошадей, закутались в свои лошадиные попоны, сделав в середине отверстие для головы, а на голову надевали каску или кивер или закрывали ее окровавленными лохмотьями» (35. Т. 3. С. 130)[1105].

Морозы, конечно, усугубили бедствия «Великой армии». С.Н. Глинка назвал их «вспомогательным войском» Кутузова[1106]. Но не в морозах и вообще не в стихийных факторах коренился главный источник постигшей Наполеона катастрофы. От Москвы до Вязьмы было еще тепло и не столь голодно для французов, как у Смоленска, но именно тогда исход войны фактически был уже предрешен, и прежде всего совокупным и потому гибельным для врага напряжением сил русских армий и народных масс всей России.

От Вязьмы Кутузов с главными силами «предпринял диагональный марш» кратчайшим путем через Ельню и Красный «с тем, чтобы пресечь путь если не всей неприятельской армии, то хотя бы сильному ее ариергарду» (рапорты Кутузова Александру I от 18 и 19 ноября 1812 г.: 20. Ч. 2. С. 307, 322). Тем временем партизаны и казаки, а также наиболее подвижные отряды легкой кавалерии из авангарда М.А. Милорадовича преследовали французов по Смоленской дороге, ежедневно атаковали их арьергард с тыла и с флангов, отсекали отдельные части противника, захватывали обозы, пушки, сотни и тысячи пленных. 7 ноября Милорадович атаковал «хвост» «Великой армии» у Дорогобужа, взял город, 4 орудия и 600 пленных (Там же. С. 225). На следующий день М.И. Платов отрезал часть корпуса Е. Богарне на р. Вопе между Дорогобужем и Духовщиной, захватив 62 орудия и 3500 пленных, в том числе начальника штаба корпуса генерала Н.-А. Сансона (Там же. С. 227). 9 ноября генерал-майор А.А. Юрковский у Соловьевой переправы через Днепр отбил у французов 18 пушек и взял 940 пленных (Там же. С. 248).

Русская кавалерия после Вязьмы численно уже в несколько раз превосходила французскую, и далее с каждым днем это соотношение становилось еще более выгодным для русских[1107]. Такое преимущество в коннице обеспечивало русским войскам большую подвижность по сравнению с французами. Особенно изводили противника, буквально не давая ему покоя ни днем, ни ночью, казаки, вооруженные пиками, — этим, как полагали французы, «национальным русским оружием»[1108]. Столь же вездесущими были отряды легкой регулярной кавалерии (гусары, уланы) и даже легкоконной артиллерии, которая «перевозилась на санях всюду, где с пользой могла действовать» (35. Т. 3. С. 103).

В результате Наполеон отступал как бы в повседневном сопровождении передовых русских отрядов, казаков и партизан, хотя у главных сил Кутузова он время от времени выигрывал два-три перехода. 9 ноября Наполеон с гвардией вступил в Смоленск и провел там пять дней, пока растянувшиеся колонны «Великой армии» одна за другой подтягивались к городу.

Кутузов с главными силами в те ноябрьские дни не спешил, раздражая своей «системой медления» не только враждовавших с ним генералов, но и почтительных к нему офицеров. Прапорщик Н.Д. Дурново, служивший тогда при главном штабе Кутузова, изо дня в день фиксировал в своих записях: 5 ноября — «Кутузов вынуждает нас двигаться черепашьим шагом»; 9 ноября — «Кутузов остается в Ельне»; 12 ноября — «Мне кажется, что фельдмаршал нуждается в отдыхе, и Императору следовало бы уволить его в отпуск <…> Мы одни (т. е. именно главные силы. — Н. Т.) остаемся в полном бездействии»[1109]. Что же касается генерала Р. Вильсона, то он буквально рвал и метал: «Если французы достигнут границы, не будучи вовсе уничтожены, то фельдмаршал, как ни стар и ни дряхл, заслужит быть расстрелянным» (8. С. 197).

Между тем все французы — от императора до последнего мародера в самом хвосте армии — спешили тогда в Смоленск, как на землю обетованную. Близость Смоленска придавала им силы. Но «в мертвом, полуразрушенном, полусгоревшем городе отступающую армию ждал удар, сломивший окончательно дух многих ее частей: в Смоленске почти никаких припасов не оказалось» (32. Т. 7. С. 694).

Собственно, для гвардии припасов хватило. «Приказывают снабдить на две недели одну гвардию, — записывал в те дни оберпровиантмейстер «Великой армии» М.-Л. Пюибюск. — В таком случае для 1-го и 4-го корпусов останется только по кусочку хлеба на человека, и то не долее, как дня на два»[1110]. Армейские части были озлоблены на гвардию за ее всегдашние привилегии, но так как вступать в борьбу с ней, по-прежнему безупречно организованной, вооруженной и спаянной, нечего было и думать, они, презрев всякую дисциплину, толпами бросились на оставшиеся склады и в голодном исступлении разбили и опустошили их (32. Т. 7. С. 696; 44. Т. 2. С. 192–195).