1812. Великий год России
(Новый взгляд на Отечественную войну 1812 года) - Троицкий Николай Алексеевич - Страница 97

Немало способствовала национальному воодушевлению и только что зародившаяся тогда в России политическая карикатура. Ее представляли классик национальной живописи А.Г. Венецианов, которого считают «талантливейшим и первым по времени русским карикатуристом» (Там же. С. 207), И.А. Иванов, И.И. Теребенев, А.О. Орловский. Все они едко высмеивали врага и тем самым усиливали общее чувство морального превосходства над ним, столь необходимое в национальной войне[1212].

Патриотический вклад в общее дело победы над Наполеоном вносили тогда деятели культуры не только русского и украинского, но и других народов России. Студент-медик Дерптского университета К.М. Бэр, впоследствии ученый с мировым именем, основатель эмбриологии, добровольно пошел на войну лечить русских раненых[1213], а латышский просветитель Г. Меркел вел столь успешную пропаганду среди неприятельских солдат, что русские военные власти приравняли ее к «действиям 20-тысячной армии»[1214].

М.И. Кутузов в те декабрьские дни 1812 г., когда вся Россия торжествовала победу, радовался, естественно, более других. «Я почитаю себя щастливейшим из подданных… Вашего Величества», — написал он Александру I 19 декабря (20. Ч. 2. С. 549). В откровенном разговоре с А.П. Ермоловым Кутузов признался: «Голубчик! Если бы кто два или три года назад сказал мне, что меня изберет судьба низложить Наполеона, гиганта, страшившего всю Европу, я, право, плюнул бы тому в рожу» (15. С. 258)[1215]. Все время, проведенное в Вильно до приезда туда Александра I, т. е. с 11 до 23 декабря, фельдмаршал, по словам того же Ермолова, «покоился на пожатых лаврах», и «ничто до слуха его допускаемо не было, кроме рабственных похвал льстецов, непременных спутников могущества» (15. С. 259, 260)[1216].

Однако Кутузов видел и дорогую цену победы, одержанной, на взгляд со стороны, легко и быстро. Ведь как ни осторожничал «светлейший», руководимая им победоносная русская армия, преследуя Наполеона, понесла потери, немногим меньше, чем побежденная и чуть ли не «полностью истребленная» французская армия. Документы свидетельствуют: армия Наполеона вышла из Москвы численностью 115,9 тыс. человек, получила в пути подкрепления 31 тыс., а на границе от нее осталось 14,2 тыс. человек (39. Т. 2. С. 315; Т. 3. С. 162–163): общие потери — 132,7 тыс. человек[1217]. Кутузов вышел из Тарутина во главе 120-тысячной армии (не считая ополчения), получил в пути как минимум 10-тысячное подкрепление, а привел к Неману 27,5 тыс., человек (20. Ч. 1. С. 361, 440; Ч. 2. С. 552), потери — не менее 120 тыс. человек. «Главная армия, — рапортовал Кутузов Александру I из Вильно, — пришла в такое состояние, что слабость ее в числе людей должно было утаить не только от неприятеля, но и от самих чиновников, в армии служащих (20. Ч. 2. С. 551). Ф. Стендаль был близок к истине, заявив, что «русская армия прибыла в Вильно не в лучшем виде», чем французская[1218].

Советские и постсоветские историки либо обходят общую цифирь русских потерь молчанием (Н.Ф. Гарнич, Б.С Абалихин, В.Г. Сироткин, О.В. Орлик), либо глухо упоминают о ней в контексте разных цифр, либо даже намеренно преуменьшают ее, уверяя нас, что к Неману вышла «половина (?! — Н. Т.) той армии, что стояла у Тарутина»[1219], т. е., надо полагать, 60 тыс. человек, не считая ополчения.

Ослабевшая более чем на три четверти «в числе людей», русская армия к тому же «потеряла вид»: она больше походила на крестьянское ополчение, чем на регулярное войско, что и вызвало у вел. кн. Константина Павловича на параде в Вильно крик возмущения: «Эти люди умеют только драться!»[1220].

Учитывая состояние Главной армии, Кутузов в рапортах Государю от 13, 14 и 21 декабря настойчиво предлагал дать ей отдых «до двух недель», «ибо, если продолжить дальнейшее наступательное движение, подвергнется она в непродолжительном времени совершенному уничтожению» (20. Ч. 2. С. 495, 502, 582). Отсюда некоторые историки, включая Е.В. Тарле, уже делали вывод о том, что Кутузов будто бы имел целью «выгнать Наполеона из России и — ни шагу далее» (32. Т. 7. С. 709). Главной же опорой для такого вывода служили прямые свидетельства столь разных людей, как недруг Кутузова английский комиссар при его штабе генерал Р. Вильсон и доброжелатель фельдмаршала государственный секретарь Российской империи адмирал А.С. Шишков — оба они ссылались на свои разговоры с Кутузовым (Там же. С. 678, 729–730). Просто отбрасывать их свидетельства, как это делали Л.Г. Бескровный и П.А. Жилин, нет оснований. Но в главном советские военные историки правы: Кутузов против заграничного похода русских войск официально не возражал.

Фельдмаршал мог, конечно, в частных разговорах с Шишковым и особенно с Вильсоном поворчать о тяготах и ненадобности для России заграничного похода, тем более что непрестанное понукание со стороны Англии, готовой, как тогда говорили, «биться с Наполеоном до последней капли крови… русского солдата», раздражало его. Он даже самому Александру I будто бы сказал при встрече с ним в Вильно: «Ваш обет исполнен, ни одного вооруженного неприятеля не осталось на русской земле. Теперь остается исполнить и вторую половину обета: положить оружие»[1221]. Сказал, но не настаивал на сказанном. «Когда он, — говорил Кутузов Шишкову о Государе, — доказательств моих оспорить не может, то обнимет меня и поцелует; тут я заплачу и соглашусь с ним»[1222]. Более того, преследовать врага за Неманом Кутузов планировал еще до прихода французов в Вильно (20. Ч. 2. С. 455, 495–496). Его декабрьские рапорты Царю предусматривали необходимый отдых только для Главной армии, тогда как менее изнуренным войскам Чичагова и Витгенштейна, а также казакам Платова предписывалось безостановочно «следовать за неприятелем до самой Вислы» (Там же. С. 499, 503, 582).

23 декабря в 5 часов пополудни в Вильно прибыл Александр I. Кутузов встречал его у дворцового подъезда во главе почетного караула от лейб-гвардии Семеновского полка, «в парадной форме со строевым рапортом в руке». Император «прижал к сердцу фельдмаршала», принял от него рапорт и вместе с ним, «рука об руку», вошел во дворец. Уединившись с Кутузовым в своем кабинете, Александр I вел с ним разговор без свидетелей, а по выходе Михаила Илларионовича из царского кабинета обергофмаршал граф Н.А. Толстой «поднес ему на серебряном блюде орден Св. Георгия 1-й степени»[1223]. Поскольку Кутузов уже имел к тому времени Георгия 2 — 4-й степеней, он стал первым в России полным Георгиевским кавалером (после него таковыми становились еще три генерал-фельдмаршала: М.Б. Барклай де Толли в 1813 г., И.И. Дибич и И.Ф. Паскевич в 1829 г.).

По впечатлениям графини С. Шуазель-Гуффье, Кутузов в те дни «казалось, изнемогал под бременем оказанных ему почестей и отличий, которые со всех сторон сыпались на него»[1224]. Среди прочего фельдмаршал получил портрет Александра I, украшенный бриллиантами, и золотую шпагу с алмазами, «гирляндой лавра из изумруда» и тоже с бриллиантами ценою 25 тыс. руб. (Михаил Илларионович при этом заметил, что «драгоценные камни слишком малы»)[1225]. Жене своей, Екатерине Ильиничне, светлейший князь Смоленский, не дожидаясь царских наград, приготовил в подарок необычный трофей — «великолепный министерский портфель из черного сукна с золотой вышивкой, представлявшей с одной стороны французский герб, с другой — шифр Наполеона»[1226].